Между двух темных сосен висел молодой легкомысленный месяц. Деревья чуть покачивались под ветром, и чудилось, что месяц кидается из стороны в сторону и все никак не может решить, куда ему деваться. Будто и впрямь в двух соснах заблудился.
Над тихой задымленной утренним солнцем рекой послышалось лошадиное ржание и сухой звук колотала. Два красных коня вышли из зарослей чакана, забрели в воду, нешумно напились и, подняв головы, долго глядели на далекие в синем мареве курганы. И думалось мне в эти минуты о родном, широком, российском.
В прозрачную тишину вплелся гул реактивных. Они пролетели высоко, оставив в просторном чистом небе две белые полосы, как размашистый санный след.
Летними ночами меня всегда будят самолеты. Коротко и тяжело прогудит за облаками реактивный, и все опять стихнет. Только из травы слышится звон трубачиков, и от него трудно заснуть.
Тогда я сажусь на подоконник, гляжу в синюю ночь и слушаю тишину. Так можно сидеть и час, и два, пока снова не зарокочет небо. И подумается, что это самые главные звуки, покажется, будто в мире нет ничего другого — только гул самолета и чуть слышный стрекот трубачиков, а ты, на пятом этаже, как бы между ними.
Трубачики звенели вчера, на прошлой неделе и тысячу лет назад. И неужели люди допустят такое, что однажды они замолчат навсегда?
Я иду по станичной улице и встречаю девушку. В руках у нее замечаю свою книжку. Я продолжаю шагать все так же, лишь чуть-чуть выше поднимаю голову.
Иду, раскланиваясь с земляками. В одном дворе слышу за спиной разговор женщин:
— Кто это прошел? Не угадала…
— Тот? Да сын Петра Михайловича…
Значит, я для них еще не сам по себе. Я только сын человека, всю жизнь растившего на этой земле хлеб.
Теперь по ночам долго не спится, никак не дождешься тишины — подкрадется дождик к твоему подоконнику и, торопливо постучав, улетит вороватым воробьем; ты уже забудешь о нем, а он вдруг вернется и еще несколько раз клюнет в окно; чуть погодя зашуршат под поздними шагами листья, еще вчера неумолчно говорившие о лете, потом, когда кажется, все уже уснуло, в небесной выси расколется вдруг одинокий голос дикого гуся…
И не сомкнуть глаз до белой зари, и ты будешь думать о том, почему осенние ночи такие звонкие, а это в тебе самом негромко звучит прощальная память о теплых дождях в степи, о луговой, ничем не приметной былинке, о прозрачном кленовом листе, встреченном вчера на дороге.
В саду сняли плоды, и деревья, приподняв уставшие ветви, стали выше и разговористее. День и ночь теперь слышится их густой мягкий говор. Может показаться, что сад, освободившись от бремени, безмятежно отдыхает. Но так видится лишь издали. Под каждым листком деревья уже завязали зеленые узелки, чтобы в беспечной болтовне не забыть о весне, которая придет.
Лист с деревьев еще не упал, а в сад мой пришла зима. Пришла ветреной темной ночью. Я открыл калитку в сад, когда еще не рассветало, и увидел деревья, за одну ночь ставшие нагими, и снег был густо запятнан листвой. Опавшие листья показались мне чьими-то следами. Может, это осень, застигнутая врасплох, металась по саду, по-заячьи петляя между деревьями.
И сегодня темно в моем окне. Окно видно сразу, как только повернешь на нашу улицу, и я, вот уже много дней возвращаясь домой по вечерам, всякий раз жду в нем света. Нет, не жду, я знаю, что, кроме меня, его некому зажечь, и все-таки хочу его увидеть…
Я не знал, что светящееся окно так много означает для человека. И поговорка «свет в окне» казалась мне пустой игрой слов — эка радость, свет! Мое окно светилось всегда. Где бы я ни был и как бы долго ни задерживался, оно ждало меня. И я часто не замечал его постоянной терпеливости. А теперь в окне моем темно. Но я каждый вечер хочу надеяться, хотя надеяться мне не на что. Вокруг горят только чужие окна.
Вчера на закате солнца я ушел в лес, чтобы не видеть чужого света, вернуться домой, когда в городе уснут все окна. Долго бродил там, уже загустел сумрак, когда из глубины чернолесья пролился струистый желтый свет, и я торопливо пошел к нему. Впереди, в гуще леса, стоял зажженный осенью клен, он светился чисто и прозрачно, и мне, забывшемуся, он показался на минуту моим непогасшим окном.
Лес облетел, черно и голо на лугу. Ветрено. На ветке старого клена каким-то чудом уцелел единственный лист. Клен стоит в отдалении от леса, на взгорке, и отовсюду видно, как примятый разлучно-желтого цвета лист на узловатой ветке все машет и машет кому-то.