Разве это так уж мало для жизни одного колоска?
Никакие цветы не бывают колючими, даже у свирепого на вид татарника они ласково-нежны. Но неприступно колюч у татарника лист, им охраняет он цветы свои.
С мокрой ветки упала первая капель. Цокнула и утонула в щербатом мартовском снегу. За ней вторая, третья: цок, цок, цок… Совсем заклевали снег!
Одно мгновение жила каждая из них, искрясь под солнцем, отражая синь неба. И вот уже канули капли в неизвестность. Но не умерли. Напоенные ими, синие подснежники продышали снег, проклевали сухие палые листья. Увидев глаза весны, загомонили лесные пичуги, пришли люди, чтобы унести из леса хрупкую весну…
И никто не узнал, что разбудили весну маленькие светлые капли.
Вода бывает разная. Есть дождевая, от которой растет трава и наливается колос, есть талая, та, что зовется снежницей. Чистая, как слеза, она успевает отыграть ранней весной еще до того, как окончательно отмякнет земля. Коротко прожурчит снежница и растечется по рекам, озерам, прудам.
Но я хотел сказать о полой воде: она приходит поздно, когда земля потеплеет и начнет дышать. Эта вода разливается широко, затопляя луга и огороды. Она всегда мутна: вымывает и поднимает всю нечисть, накопившуюся по оврагам и низинам. Стоит полая вода долго, пока вдоволь не напоит землю влагой, и отступает к большим рекам неохотно.
У каждой воды свое предназначение: и у прозрачной снеговой, и у благодатной летней, но я хотел о полой, земляной…
Оказывается, мой дед Михаил писал стихи. Я узнал об этом совсем недавно. Разыскать из его творений мне ничего не удалось, так как печатался дед сорок с лишним лет назад, притом в единственном издании — хуторской стенгазете. Не могу сказать, хороши ли были его стихи. Читатели той стенгазеты вспоминают, что дед писал «громко и сердито». Пятидесятилетний казак громил кулаков, сообщал, где они прячут зерно, агитировал за колхозы.
Не всем нравились дедовские стихи, многие косились на него. Однажды за какое-то свое произведение дед Михаил жестоко пострадал: сено, припасенное на зиму скоту, было сожжено в одну ночь…
Рассказали мне все это на Дону после одной из встреч с читателями, где речь шла о моих книжках и где многие хвалили их за то, что они легко читаются. Я было даже немного загордился, а потом, когда узнал о стихах деда, подумал: «А ведь не впервые хвалят меня за легкость. И хвалят разные люди. Почему же это все мной довольны? И какой же я тогда писатель? Вот дед Михаил наверняка был настоящим писателем».
Жил на земле человек — Петр Леонтьевич. За станицей, на обожженном солнцем кургане, был у него клочок земли. Там он сеял и убирал хлеб.
Однажды летом, когда от жары спекались губы, он спустился в балку и отрыл давно запримеченный родник. Из-под корней дуба ударила прозрачно-синеватая ледяная струя, и пахарь жадно напился. Пришли соседи, такие же, как и он, землепашцы, и тоже утолили жажду…
Это было почти два века назад. И сегодня в зной идут в балку к тому же роднику люди. Не раз случалось и мне пить из родника, который зовется по имени моего пращура — Леоничевым.
Вот я опять пришел к роднику, и став на колени, склонился над ним…
Эта яблоня в отцовом саду родила впервые: уже в начале июля я поднимал под нею восково-желтые мелкие плоды. На вкус они оказались горьковато-пресными, и я недоумевал, зачем отец посадил на хорошем месте, у колодца, эту скороспелку.
Глубокой осенью, когда падал лист, мне опять случилось быть в саду отца, и я удивился, увидев на этой яблоне крупные золотисто-румяные плоды. Их было немного, но каждое яблоко манило к себе, розово светилось. Я сорвал одно, надкусил — и ожили все жаркие запахи лета. И мне стало как-то неловко за свою поспешность, когда о дереве я пытался судить по яблокам, подпорченным червоточиной и упавшим в траву без времени.
Слушайте, слушайте, люди, соловьев! Над рекою рассветной или в вечереющих садах, встретясь с соловьиной песней, мы становимся нежнее сердцем. Потому что птичьи песни всегда о любви, о радости. А радость, даже чужая, делает нас счастливыми, помогает верить, надеяться…
Слушайте, люди, ликующих соловьев, но никогда не пытайтесь заглянуть им в глаза. Нет ничего печальней глаз соловьиных. Большие, как будто притуманенные слезой, они не каждого обрадуют. Увидев их, не всякий поймет, что нет в птичьей песне притворства, что в ней лишь желание счастья и вера в него.