Из соседнего класса появился Дед Мороз — Володька Волдырь, в длинном отцовском полушубке, с бородой из белой овечьей шерсти и с толстой палкой. Он поздравил всех с наступающим Новым годом, а потом вспомнил про Снегурочку, и ее стали звать хором. Из того же класса выбежала Снегурочка — Енька, в белом марлевом платье, в поблескивающей короне на голове. Все громко захлопали ей.
Дед Мороз и Снегурочка стали разговаривать, и я видел, как Волдырь взял Еньку за руку.
Под сосной, на маленькую табуретку села Мария Ивановна с мандолиной в руках, и мандолина тоненько застрекотала. Танцевали почти одни девчонки, из ребят только Юрка Чапаенок, да два-три семиклассника. Белое Енькино платье было видно отовсюду!
— Глянь, Мишка, как солнце! — вырвалось у меня.
Он покосился на меня удивленно.
— Корона, как солнце, — спохватился я.
Домой я возвращался один. Падал легкий снег, он медленно кружился — будто под музыку.
— Мама, глянь, какой снег! — возбужденно сказал я, вбежав в хату.
Она чуть задержала взгляд на окне и ничего не ответила. Потом мы пили чай вприкуску с подарочными конфетами и мечтали о том дне, когда наступит победа. Верилось, что день этот близок.
— Спой, мама, — попросил я. — Ты уже давно не пела.
— Ой, какие тут песни…
— Спой, — продолжал я упрашивать. — Про молодого летчика.
Она подумала, облокотись на стол, и песня тихая и печальная поплыла по нашей хате.
Этой песне мать выучилась у беженки Марты. В ней рассказывалось о том, как мальчишка любил девушку, но их разлучила война. Мальчишка стал летчиком и погиб, а девушка теперь плачет и все не верит, что больше они не увидятся…
Марта часто пела про пилота. Но никогда еще эта песня так не волновала меня, как в тот новогодний вечер. Не знаю, летчика ли мне было жалко, или еще отчего становились горячими мои глаза. Мне хотелось, чтобы у меня повторилось все точь-в-точь, как у летчика, чтобы я даже разбился, лишь бы Енька плакала и ждала меня.
В тот вечер я вернулся в свое малолетство, когда думалось, что песни придумывают те же люди, которые поют их. До того в них все было так, как в жизни. Бывало, запоет мать:
И я знаю, это ее песня, в самом деле, под окнами нашими густые кусты сирени. Или летней ночью едем с отцом на лошадях с покоса мимо речки, белая луна плывет за нашим возом, и кругом ни звука. Отец, положив на колени вожжи, запевает:
Я считал две эти песни нашими. Однажды даже поругался с Мишкой, услышав, как его мать пела про сирень.
— Чего она нашу песню поет? — сказал я. — Никакой у вас сирени нет, вон про клен и пойте.
И своей матери я рассказал об этом. Она засмеялась и объяснила мне:
— Песни, сынок, ничейные, они для всех.
Я тогда поверил ей, а в новогоднюю ночь опять думал по-старому: все-таки есть у человека своя песня, которая поется им самим или для него.
Шел февраль, вовсю трещали морозы, бушевали метели. По утрам из хат было трудно выйти — двери заносило сугробами.
Все меньше и меньше учеников приходило в школу, стало не в чем добираться в такие холода. Однажды не пришла и Енька. Но в середине второго урока она появилась. Енька вошла в класс как больная, не поднимая глаз.
— Женя, что случилось? — спросила учительница.
Енька промолчала, только ниже опустила голову и закусила губу.
— Почему ты опоздала? — повторила учительница.
Енька выдохнула слезы и медленно, почти по слогам, сказала:
— У меня… погибла… мама…
Она зажала рот ладонью и торопливо пошла к парте, уткнулась в нее. Учительница стала возле, положила руку на плечо Еньки и молча так простояла до звонка. Весь класс будто онемел. Енька была не первой сиротой в классе, но у других погибали отцы, а у нее мать.
На перемене Енькину парту окружили девчонки, что-то говорили, успокаивали ее. И Енька показалась мне совсем маленькой, меньше каждого из нас. И потом все старались сделать для нее что-нибудь хорошее, чтобы она не думала про свое горе. Юрка Чапаенок забил торчащий в ее парте гвоздь. Талька на большой перемене сбегала домой, принесла зайчатины и почти весь кусок отдала Еньке.