— Чего-то маловато сенца ты накосила. Не давали иль поленилась?
— Так я же, Федя, тридцать ден на окопах была, — ответила Марья просто, не обижаясь.
— Стало быть, тоже войну-то видала? — удивился он.
Марья вздохнула:
— Всего хлебнули.
В то утро Федор ушел из дому еще до света, когда спали даже брехливые станичные собаки. Марья проводила его задами по огородам до талов и заспешила в хату. Несколько раз она останавливалась, не в силах понять, слышит ли она топот, или так гулко стучит прихлынувшая к голове кровь. На крыльце постояла, вглядываясь в далекое дымно-красное зарево. Зарево дрожало, металось по небу. Это горело там, где несколько дней назад был ее Федор. В тот день солнце так и не взошло. Во всяком случае, Марья не увидела его. Не успело развиднеться, как серая осенняя мгла окутала станицу, замутила все вокруг. Долгими беспросветными показались Марье дни и ночи, пока Федор жил в хуторе. К воскресенью он не вернулся, и Марья терялась в догадках, не знала, что и думать. Явился муж в четверг поздно вечером, не зажигая коптилки, молча стал раздеваться.
— Ну как там они? — осторожно спросила Марья, помогая мужу снять рубаху. — Какие новости?
— Новости везде одни! — зло рванул Федор за горловину. — Семена убили… Мать с ума сходит… Девятнадцать лет было парню.
Утром, стряпая, Марья увидела в окно, как двое военных и председатель Совета, выйдя из соседнего двора, направились к их воротам.
— Слышь, Федя, из Совета идут к нам, — сообщила она еще зорюющему в постели мужу. — На постой военных, видно, хотят определить.
Федор рывком вскочил с кровати, заметался по хате, хватая здоровой рукой и комкая свою гимнастерку, шинель.
С крыльца отчетливо донесся мужской голос. Марья швырнула сапоги на печь, за Егорку, задернула занавеску.
— Сапоги и пилотку спрячь! — приказал он Марье, прыгая в подпол.
— У тебя никто не ночевал нынче? — спросил председатель Совета, переступив порог.
— Да кто же это у меня? — запинаясь, переспросила Марья, застыв посредине хаты.
— У соседей или знакомых никто в эти дни не появлялся? — вступил в разговор один из военных.
— Не-ет, нет, не знаю, — растерянно замотала она головой.
Военные тут же вышли, а председатель задержался, будто извиняясь, сообщил:
— Дезертиров ищем, несколько человек сбежали, вроде у нас где-то хоронятся…
Напуганная, растерянная, Марья сказала тогда Федору, что, может, уж лучше сразу показаться, неделей-двумя не надышишься.
— На днях поеду в военкомат, — успокоил он ее.
Но время шло, а Федор все не показывался людям. Рука у него поджила, срослась, а он все тянул, целыми днями лежал на чердаке, греясь возле теплых кирпичей боровка. Перед Октябрьскими праздниками вечером, лежа в постели, Марья сказала:
— Федя, я ведь понесла. Что люди-то скажут теперь? — и, переждав минуту, робко попросила: — Объявись, Федя. Так это не жизнь, ни тебе, ни нам.
Муж тяжело вздохнул, нашарил на подоконнике кисет с табаком, закурил, привстав, сел на край кровати. Марья, не шелохнувшись, ждала ответа, но он молча курил, красная точка светилась в темноте. Задавил окурок и решительно сказал:
— Завтра пойду.
И тут же встал, зажег лампу, прошелся твердо, не торопясь, и Марья будто впервые за все это время увидела в доме своего Федора. До этой ночи рядом был не он, какой-то иной человек: с приглушенным голосом, с настороженной скользкой походкой. А теперь он по-хозяйски вынул из шкафа спрятанную шинель, стал одеваться.
— Куда это ты на ночь глядя? — спросила Марья с легкой звонкостью в голосе.
— Пойдем во двор, подышим, — позвал он ее.
— Да ты что, Федя! — удивилась она, уже явственно радуясь. — Ложись, завтра надышишься…
Муж повесил шинель на крючок возле дверей, бросил кисет с табаком на приплечек и лег с краю — если кто постучит в дверь, сам пойдет открывать. Марья положила голову ему на плечо и впервые за много ночей заснула легко и спокойно.
Утром он собрался идти в Совет и уже было вышел во двор, но решил убрать с потолка свое логово и поднялся туда по лестнице. И тотчас же в хату вбежала мать Марьи с похоронной на Андрея — своего младшего сына, упала на лавку, разрыдалась. На крик сбежались соседские бабы, истошно заголосили, запричитали, успокаивая Аграфену Кузьминичну и растравляя свою боль. Не по-детски неутешно, жутко взревелись ребятишки Андрея — мальчишка и девочка…
Федор не слез с потолка, пока хата не опустела. Вечером хмуро сказал:
— Хоть бы в Сталинграде скорей кончалось. А то ведь опять туда.