Марья ничего не ответила, убитая горем, она повалилась на неразобранную постель.
В феврале газеты сообщили, что немцы под Сталинградом разбиты, но Федору было уже поздно слезать с потолка. Спросят ведь, где был, что делал полгода. В лучшем случае, в штрафную роту, а то и сразу… Федор боялся всего, что произошло с ним. И эта боязнь рождала еще больший страх. Марья понимала это, видела, как дичал он, становился нервным, подозрительным, и не напоминала ему больше о фронте, да и сама перестала думать, когда и чем все это закончится. Она словно онемела сердцем. Муж стал для нее чем-то вроде дитя-калеки для матери, от которого некуда деться: и жалко, и больно за его жизнь.
Что Марья беременна, в станице теперь знал каждый, но особого осуждения не было.
В чистый четверг вечером нежданно-негаданно появился в их доме Тихон. Его списали по ранению еще перед Новым годом, мимоходом они виделись с Марьей, но ни о чем не говорили, и теперь, увидев его в своей избе, она заволновалась. Тихон еще в дверях неловко, левой рукой снял шапку, поздоровался и решительно прошел к столу, за которым Марья шила детскую пеленку.
— Вот, значит, зашел проведать, — хрипло сказал он, остановясь против Марьи. — Решил поглядеть, как живешь…
— Живу-у, — неопределенно протянула Марья, не отрываясь от шитья.
— Про Федора так ничего и не слыхать?
Марья отрицательно качнула головой.
На несколько минут установилась неловкая тишина.
— Трудно будет с двумя-то, — нерешительно сказал он, кивнув на пеленку.
— Проживу как-нибудь…
Тихон резко поднялся, шагнул к Марье, тяжело дыша, заговорил:
— Марьяша, переходи ко мне… До конца дней ничем не попрекну, не спрошу ни о чем… А людям скажем — наш дите…
Она отвернулась, будто перекусывая нитку, но справиться с собой не смогла, несколько слезинок выкатилось из глаз и побежало по щекам.
Тихон растерялся и отступил к двери.
— Ты прости, конечно… Может, я зря… Может, Федор еще жив… Глядишь, и уладится все у вас…
Взявшись за дверную ручку, он с долгой тоской поглядел на Марью и сбивчиво попросил:
— Ну, хоть бы так когда сказала, чего помочь… Другим-то я делаю, а ты что же…
Летом у Марьи родился ушастый парнишка Мишка. Нянчить его Аграфена Кузьминична наотрез отказалась, бросить работу, уйти с фермы Марья тоже не могла, и она задыхалась от работы в колхозе, от дел по дому. Дел у Марьи и раньше никогда не убывало, а с тех пор как явился Федор, и вовсе стало их невпроворот. Просыпалась раньше всех в станице, надо было до света затопить печь, чтобы Федору не мерзнуть на потолке, отстряпаться, подоить корову, дать ей и овцам сена, накормить и проводить в школу Горку, а потом бежать на ферму. Там в длинном сарае с обледенелыми стенами, с дырявой крышей бить тупой, зазубренной лопатой смерзшийся навоз, носить солому, непослушными онемевшими пальцами тянуть из худых коровенок синеватые жидкие капли молока.
В хату свою она приходила только к вечеру и, наскоро похлебав жидких щей, опять торопилась во двор, убирать корову, бежала за водой, носила в хату для утренней топки кизяки. А появился Мишка, впору в петлю лезть. Непосильная работа измотала ее, и нередко, сунув в беззубый Мишкин рот исхудалую грудь, Марья тут же засыпала, была ли на огороде, на ферме или дома. Но через минуту, очнувшись, принималась опять за какое-нибудь дело. Так изо дня в день, из ночи в ночь до того августовского полдня, ставшего самым страшным часом в ее жизни. В то утро, взяв с собой детей, она пошла в лес за грибами. Хотела было Горку заставить посидеть с малышом дома, да куда там, разревелся хуже маленького — пришлось всем тащиться. Напротив Грачева леса перешли вброд мелкое закамышевшее озерушко и сразу же у дороги увидели грибы. В какие-то полчаса большая оцинкованная цибарка наполнилась под самую дужку, а рыжики, маслята все попадались, выпирали из-под летошных сухих листьев. Можно было бы еще набрать грибов, но начинало парить, натягивали тучи, и Марья, боясь, что настигнет дождь, заспешила домой. Почти у самой станицы дождь их все-таки накрыл. Он хлынул по-летнему спорый, толщиною в вожжу, и дорогу, только что сухо серевшую, мгновенно залили мутные потоки. Прижимая Мишку к груди, кутая его в фартук, Марья бросилась к стоящей на краю станицы конюшне. Мокрые, озябшие, они пробыли там не меньше часа. Дождь лил и лил, и казалось, что ему не будет конца. Ослепительно ярко сверкнула молния, трескучий тяжелый гром оглушил станицу. Марья дернулась от дверей, машинально прижала к себе детей, подумала о том, догадался ли Федор закрыть печную вьюшку.
Дождь перестал так же неожиданно, как и начался, и они почти бегом направились в станицу. Горка, перекладывая из руки в руку тяжелое ведро, терял грибы, отставал. На улицах было безлюдно, пусто, мимо домов по канавам неслись пенные дождевые потоки. Еще издали из-за домов Марья увидела на своей улице красное зарево и обомлела.