Когда эта идея поселилась у нее в голове, Нина уже не могла ее отогнать. С утра она пыталась уверить себя, что нельзя просто так убегать, тем более под Рождество, но в три часа дня поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и позвонила в Нью-Йорк редактору.
– Привет, Сильвия, – сказала она, когда та сняла трубку.
– Привет. Я только что тебя вспоминала. Как дела у папы?
– Он умер. – Произнося эти слова, Нина с трудом подавила боль.
Она подошла к окну бывшей детской и стала смотреть на снегопад. Хотя был еще даже не вечер, уже начинало темнеть.
– Боже, Нина. Мне очень жаль.
– Да, я знаю. – Всем окружающим было жаль. Что еще скажешь? – Я хочу вернуться к работе.
Повисла пауза.
– Так быстро?
– Да.
– Ты уверена? У тебя больше не будет шанса прожить это горе.
– Уж поверь мне, Сильвия, горя с меня достаточно.
– Как скажешь. Я наведу справки. Вообще-то мне действительно нужен кто-нибудь в Сьерра-Леоне.
– Война мне как раз подойдет, – сказала Нина.
– Ты чокнутая, сама-то понимаешь?
– Ага, – сказала она, – понимаю.
Они поговорили еще пару минут, и Нина повесила трубку. Чувствуя себя одновременно и лучше, и хуже, она спустилась на кухню. Мередит, разумеется, мыла посуду.
Нина потянулась за полотенцем.
– Я бы вымыла сама.
– Тут тарелки со вчерашнего ужина и обеда. Когда, интересно, ты собиралась их мыть?
– Тише, тише. Это всего лишь посуда, а не…
– Не голодающие в Африке. Я помню. У тебя-то все дела важные. А я только управляю семейным бизнесом, забочусь о наших родителях и прибираю дом за героиней-сестрой.
– Я не это имела в виду.
Мередит повернулась к ней:
– Ну конечно.
Ее взгляд словно прожег Нину насквозь, разом обнажив все ее промахи.
– Я сейчас здесь, так ведь?
– Нет. Не похоже.
Мередит достала моющее средство и принялась тереть белую фаянсовую раковину.
Нина коснулась ее плеча.
– Извини, – только и смогла сказать она.
Мередит снова на нее посмотрела и провела по лбу тыльной стороной ладони, оставив мыльный след.
– Надолго ты с нами?
– Вряд ли. В Сьерра-Леоне…
– Обойдусь без подробностей. Ты опять удираешь. – На лице Мередит вдруг появилось что-то вроде улыбки. – Да я, черт возьми, на твоем месте сделала бы то же самое.
Нине стало стыдно как никогда. Она действительно удирала – от безразличной матери, осиротевшего дома, дерганой всезнайки-сестры, а главное, от воспоминаний, которых здесь было так много. Она понимала, что ее эгоизм тяжело отразится на Мередит и что, уехав, она махнет рукой на обещание, данное папе. Но бог свидетель, даже это не могло уже ее удержать.
– А что насчет его праха?
– Она хочет развеять его в мае, на папин день рождения. Когда оттает земля.
– Я приеду.
– Неужто второй раз за год?
Нина взглянула на сестру:
– Это не самый обычный год.
На секунду ей показалось, что Мередит вот-вот сорвется и разрыдается, и Нина сама едва не заплакала.
Но Мередит только сказала:
– Не забудь попрощаться с девочками. Сама знаешь, как они тебя обожают.
– Обязательно.
Мередит коротко кивнула и вытерла слезы.
– Через час мне надо быть на работе. Я пройдусь пылесосом перед уходом.
Нина хотела было предложить помощь – хоть напоследок, – но, решив уехать, она стала ощущать себя как скакун перед гонкой. Ей не терпелось умчаться.
– Пойду соберусь.
Позже, уложив немногочисленные вещи в рюкзак и отнеся его в арендованную машину, Нина поднялась наконец попрощаться с матерью.
Та сидела у камина, укутавшись в плед.
– Значит, ты уезжаешь, – не поднимая глаз, сказала мать.
– Меня вызвал редактор. Просят снять репортаж. В Сьерра-Леоне происходят ужасные вещи. – Присев на подножье камина, Нина вздрогнула от внезапного жара. – Кто-то должен показать это миру. Гибнут невинные люди.
– Думаешь, твои фотографии чем-то помогут?
Нину больно укололи ее слова.
– Нет ничего хуже войны, мам. Тебе легко осуждать меня, сидя в мирном уютном домике, но если бы ты видела то же, что я, ты бы все поняла. Мои фотографии правда могут помочь. Ты даже представить не можешь, сколько в мире страданий, и если этого никто не увидит…
– Мы развеем прах твоего отца в его день рождения. С тобой или без тебя.
– Хорошо, – ровным голосом ответила Нина. Папа бы понял, подумала она, и ее вновь захлестнуло горе.
– Ну, пока. Счастливого Рождества.
На этой ноте Нина и оставила «Белые ночи». Задержавшись на крыльце, она окинула натренированным взглядом фотографа долину, занесенную снегом. Пейзаж до мельчайших деталей отпечатался в ее памяти. Через тридцать девять часов и на плечах, и под ногами у нее будет в основном пыль, а воспоминания о том, на что она сейчас смотрит, сначала поблекнут, как кости животных под палящим солнцем, а потом станут неразличимыми. Ее родные, и особенно мать, превратятся в смутные тени, которые Нина будет все так же любить… но на расстоянии.