– В течение долгих лет я ждал, давая ей работу, которая была ей так необходима, любя ее издалека, необыкновенно гордясь ее успехами, испытывая ужасную боль всякий раз, когда она заводила нового любовника, страстно мечтал оказаться на его месте. Мне хотелось стать не только ее возлюбленным, но и другом, который мог бы ее утешить в трудную минуту, которому она могла бы доверять, с которым могла бы поговорить, когда ей было одиноко. Я не мог ожидать ничего в ответ на все свои старания, и тем не менее в течение многих лет я вполне без этого обходился, поскольку понятия не имел, как мне вновь встретиться с этой женщиной, как сделать так, чтобы она меня узнала. И наконец прошлым летом меня осенила одна идея. Если я устрою так, что она приедет в Англию работать со мной, только со мной и больше ни с кем, у меня появится зыбкая надежда на то, что она проникнется ко мне симпатией, ко мне, скромному ученому, а со временем, быть может, и полюбит меня.
Томас с трудом проглотил комок в горле и, глядя на тихо плачущую Мадлен, продолжал:
– Я люблю тебя, Мадлен. Я не очарован твоей красотой, не увлечен тобой, а люблю тебя, крепко, искренне, всем сердцем. Я люблю ту маленькую девочку, которой много пришлось испытать, у которой вместо нормальной матери была мать наркоманка и пьяница. Я люблю ту девочку, которая потеряла отца, единственно любимого человека, и которая в пятнадцатилетнем возрасте нашла утешение в объятиях человека вдвое себя старше. Я люблю твой смех, твою гордость, твой ум. Люблю твой тонкий вкус, люблю твою способность видеть красоту во всем, несмотря на то, что тебя окружает физическое уродство.
Он понизил голос и заговорил еще более проникновенным тоном:
– Я буду любить тебя, когда ты состаришься, Мэдди, когда годы в конце концов убьют в тебе очарование молодости. Я буду любить тебя, когда лицо твое покроется морщинами, волосы поседеют, груди обвиснут, а талия расплывется. Я люблю тебя больше, чем я когда-либо любил, но, что более важно, я ценю тебя как отличного специалиста. Ты вернула мне жизнь, и я буду жить для того, чтобы сделать тебя счастливой.
Томас замолчал, и воцарилась оглушающая тишина. Он не замечал ничего вокруг, кроме сидевшей напротив женщины, ее блестящих волос, заплетенных в две безупречные косы, завернутые в кольца, ее простого шелкового платья, ниспадавшего складками до пола, ее прямой вздрагивающей спины, ее закрытого руками лица. В камине медленно догорал огонь, и в комнате становилось все холоднее, однако Томас не ощущал холода. Его полный надежды взгляд был прикован к Мадлен.
– Мадлен... – прошептал он, не выдержав больше гнетущего молчания.
– Почему? – с болью в голосе прошептала она. Глаза Томаса наполнились слезами, которые он не в состоянии был больше сдерживать.
– Прошу тебя...
– Я спросила: почему! – крикнула она.
Томас вздрогнул от этого крика. Теперь Мадлен смотрела прямо ему в глаза, и он понял: его признание поразило ее до глубины души.
Он шагнул было к ней, но в этот момент Мадлен рывком вскинула руки и с силой смахнула с шахматной доски фигурки. Они разлетелись по всей комнате с громким стуком, болью отдавшимся в груди Томаса.
– О Господи! Все ложь! Все! – Мадлен вскочила. Ярость переполняла ее. Сжав кулаки, она повернулась к Томасу лицом. – Ты самый большой лгун, каких я когда-либо видела, Томас! Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Понимаешь?! Ты манипулировал мною так, как тебе хотелось! Ты придумал меня, причем с необыкновенной легкостью, и теперь я женщина, какой ты хочешь меня видеть, а не та, какой бы мне хотелось стать! В течение долгих лет я считала, что мною восхищаются за то, что я делаю, что я кому-то нужна, что я не просто красивая игрушка, но и знающая, неглупая особа, неплохой профессионал! А теперь выясняется, что сама по себе я ничего не значу, что я лишь часть ужасного, эгоистичного плана, придуманного тобой, что надо мной все потешаются и считают меня лишь наглой француженкой, тщетно пытающейся изобразить добропорядочную англичанку! Как, должно быть, нелепо я выглядела всякий раз, когда входила в министерство внутренних дел! Как, наверное, потешались надо мной мужчины – как же, какая-то глупая дамочка взялась играть в мужские игры!
– Это неправда, – хрипло проговорил Томас, тщетно пытаясь унять начинавшую охватывать его панику, чувствуя, что стены смыкаются вокруг него. – Это все неправда! Никто над тобой никогда не потешался! Никто тебя не презирал! Все восхищались твоими деловыми качествами.
Обхватив себя обеими руками, Мадлен с болью воскликнула:
– О Господи, неужели ты не понимаешь? Ты унижал меня и не только сейчас, но и перед моими начальниками, моими коллегами! Неужели ты не понимаешь, что работа, которую я выполняла все эти годы, стоила мне немалых трудов! Я все время считала, что она имеет огромное значение, а теперь ты говоришь мне, что она ничего не стоит. Ты всю мою работу свел на нет! Ты играл моей жизнью, Томас! Оказывается, я ничто и никто!
Потрясенный, он уставился на нее, ослепленный ее болью.
– Я дал тебе жизнь, Мадлен. Если бы не я, у тебя бы не было работы, дававшей тебе средства к существованию.
– Ах ты самодовольный ублюдок! – воскликнула Мадлен и, бросившись к Томасу, влепила ему увесистую пощечину, после чего замолотила кулаками по его груди, плача навзрыд. Томас впервые видел, чтобы Мадлен потеряла самообладание. На секунду он опешил, но потом, опомнившись, схватил ее за руки. Мадлен вырывалась изо всех сил, однако он ее не отпускал.