Зимний Собор

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” – вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,

Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь!

Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой…

Это – выстрел?!..
Я – живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я
Рот!..

Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха,

С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… –

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку – волосом, руками…

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером – а попала в душу.

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,

Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;

Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха –
На снега мои родные, на родное лихо,

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя – в народе – кровью остается.

ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ

ПРОСКОМИДИЯ

Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты – за то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна – сойдешь с ума.
Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской – всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий короткий темный коридор,
Где вечно – лампа вполнакала, соседок хохот и грызня –
Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня.

Перед огнем мы все нагие – фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак.
И голых детдомов, где годы детей – погружены во мрак.
Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — нет?!
И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет.
Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь…
И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой, что выслушать – не откажи!
И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру.
И посчитаю это чудом – что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда не обвязала пеленой.

***

Я пойду по улице хрусткой.
Будут ноги мои жечь алмазы.
Я пойду в мехах, в шубе русской.
Краской черного подмазанного глаза
Возмущу банные прилизанные лица!
А я гордая, спокойная ныне.
Довелось мне в вере укрепиться –
В людском море, в человечьей пустыне.

Подойду к своей белой церкви
С купоросно синими куполами.
Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!
Неужели ты так быстро – с нами?!