– Ах! – сказала Акико и тоже протянула руку словно для рукопожатия.
– Да нет, я не прощаюсь. Дайте-ка альбом.
– А-а, простите. Вот, пожалуйста. Держите.
Акико прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть смешок, и протянула мне альбом.
Я взял его и принялся торопливо водить карандашом по чистой странице. На все ушло секунд тридцать, не больше, и лишь когда я закончил, меня отпустило.
Я вернул художнице альбом.
– Все просто, – сказал я и припустил вверх по тропке, помахав на прощание рукой. Я успел остыть и потому бежал медленно. Тропка шла почти параллельно пролегавшей ниже дороге, слишком узкой для машин. Сквозь голые ветви деревьев виднелась крыша «ситроена».
Этот единственный набросок меня утомил. Порою я могу часами простаивать у холста. А иногда достаточно провести линию, и я уже чувствую такую усталость, что весь день не хочу двигаться.
Я спустился в гостиную, подкинул в камин пару поленец. Пил пиво и смотрел на пламя.
Охапка дров прогорела быстро.
Обедать я поехал в итальянский ресторан на полпути к городу.
Аппетита особого не было, недобрый предвестник. Хотелось нырнуть в рюмку и всплыть уже в пьяном ступоре.
С тех пор как я приехал в горы, то выпивал, можно сказать, умеренно. В основном налегал на выпивку, когда мы засиживались допоздна с Номурой. Раз в день я бегал по горной тропке, выпаривая алкоголь.
Если сильно увлечься выпивкой, я, пожалуй, и бегать не смогу.
Как-то я особо не анализировал, что именно меня побуждало пить. Просто когда мне стукнуло тридцать, стало меня всерьез и надолго прихватывать.
Если б не тюрьма, кто знает, был ли бы я жив. Спасли меня те три года.
Я вернулся в хижину.
На кухню не пошел, а направился сразу на террасу с ведерком и точильными камнями.
Принялся затачивать нож.
Слегка успокоила меня эта монотонная работа.
Я точил нож больше часа. Прополоскал в воде, высушил, потом взглянул на лезвие. Сколько бы я его ни точил, серебряная крупка не истиралась. И теперь даже по какой-то причине мельчайшие выпуклости просматривались отчетливее, чем вчера.
Я сел на стул и закурил.
Пока все шло нормально, больше тянуло к сигаретам, чем к выпивке. Мне было спокойно. Такое чувство, словно я перепрыгнул через большую глубокую яму.
Нет, мне не было страшно напиться. Просто не хотелось уступать зеленому змию. Так что надо держать ухо востро.
Была у меня такая черта: я или слишком упивался, или только пригублял – среднего не дано. Я мог быстро перейти грань от «самую малость» до «беспредела» и хорошо знал свою норму. Когда мы встречались с Номурой в городе и выпивали, я доходил до своей планки и останавливался, не переступая грань.
Я вернулся к прерванному занятию.
Обнаружилось интересное свойство: клинок истончался от постоянной заточки, он становился все меньше, но прежде чем от него ничего не останется, пройдет еще уйма времени.
– Вы заняты?
Я услышал голос, поднял голову. Акико стояла под террасой и смотрела на меня.
Я рассеянно кивнул. Промыл нож, вытер его тряпкой. Девушка поднялась по ступенькам на террасу.
– Что стряслось? Больше не рисуете? – поинтересовался я, закуривая.
– После нашей встречи я больше не рисовала.
– Это моя вина? Наверно, валун в плохом настроении.
– Настроение тут ни при чем. Он просто упрямец. Не хочет разговаривать и слушать отказывается.
– Ай-ай-ай. Да он не просто в плохом настроении – он мертвый.
– Правда?
– Да, в этом все и дело.
– В таком случае, сэнсэй, это вы его убили. Зря вы так. Акико положила на стол мой рисунок. Грубый набросок, на который у меня ушло полминуты.
– Валуны от такой ерунды не умирают, – сказал я.
– Но ведь…
– Он умер в вас. Вот в чем все дело.
Девушка кинула на меня многозначительный взгляд. Я тоже на нее посмотрел и в солнечном свете увидел золотой пушок на щеках.
– Что мне делать?
– Завтра оживет.
– Значит, он не умер.
– Не надо острить. Рисунок – это умение возродить мертвое к жизни. Мы для того и пишем.
Акико перевела взгляд с моего лица на набросок.
Я затушил сигарету, пошел на кухню и вернулся с двумя банками холодного пива.
Запоем это не грозит, тут я был уверен. Я потянул за колечко и поднес банку ко рту.
Акико потянулась к другой банке прежде, чем я успел ей предложить.
Она как-то странно на меня взглянула и рассмеялась.
– Чушь все это.
– Точно. Надо просто больше рисовать.
Я-то говорил о своем, но Акико поняла по-другому.
– Вам всего восемнадцать. Конечно, все это чушь.
– А вы в восемнадцать лучше были?