До этой минуты все молча, с интересом и некоторым удивлением слушали его дерзкую и вместе с тем страстную речь, в которой все чаще звучали жалобные, почти смиренные нотки. Но Алексей больше не мог молчать.
— Эй, эй, барин! — закричал он. — Что-то вы чересчур рьяно вступаетесь за разбойников!
Прохожий выпрямился и поглядел ему прямо в глаза.
— Эх, ты! — насмешливо отвечал он, покачав головой. — Залез в теплый тулуп и рад, что тебе хорошо! А когда с человека вот-вот и шкуру-то сдерут, так его и жалеть не надо?
Старый Микула вынул трубку изо рта, насупил кустистые брови и твердо, коротко, сурово сказал:
— Не надо.
Прохожий вздрогнул, как будто эти два слова ему бросили в лицо, резко, всем телом обернулся к старику, засмеялся тихим, долгим смехом, клокочущим глубоко в груди, и, широко шагнув, сел подле него.
В эту минуту скрипнула дверь, в хату вошло несколько человек, и возле печки начался разговор. Однако прохожий, казалось, ничего не заметил и уселся на табуретку рядом с хозяином, повернувшись к горнице широкой спиной с торчавшими от худобы лопатками; облокотившись на стол, он склонился лицом к лицу старика. Поблизости от них никого не было: Еленка пересела с заплакавшим спросонок младенцем к противоположной стене, Алексей затеял какую-то шумную возню у печки, бондарь, подправлявший ножом зуб бороны, примостился на другом конце длинного стола. Только старая Настуля, успевшая незаметно влить в свой беззубый рот рюмки три водки, проворно сунула голову чуть не под руку незнакомцу и с жадным любопытством нагнула к нему ухо. Вскоре она услышала произнесенные вполголоса слова:
— А что, хозяин, ничего не слыхать про вашего Яська?
— Какого Яська? — жестко спросил старик.
— Да третьего вашего сына… Двое тут, с вами, а третьего нет… Или вы совсем его позабыли?
За спиной прохожего кто-то громко всплеснул руками, и визгливый старушечий голос затянул:
— Чтоб мне веку своего не дожить! Чтоб у меня язык колом оборотился! Чтоб мне руки, как вон сучья на вербе, повывернуло, коли я его позабыла, Яська моего миленького, соколика моего несчастливого… Да я же его у матери принимала, когда он на свет народился. Да я же его на руках своих не один и не десять раз носила, да, своих детей не имея, любила его и голубила, как сыночка родимого…
Голова бабки тряслась, из-под красного, словно налипшего чепца выбивались белые прядки, падавшие на морщинистый лоб и щеки, румяные от водки, а старуха все раскачивалась над самым ухом прохожего, обдавая его горячим, разившим водкой дыханием. Он откинул голову, подпер ее рукой и, сощурясь, слушал причитания бабки. Однако вскоре прервал их вопросом:
— А вы, хозяин, совсем уже не помните Яська? Ведь он первенец ваш… старший сын…
Микула, точно его насильно вывели из молчания, угрюмо ответил:
— Как не помнить? Помню… А вы-то хорошо его знали?
— О, куда лучше! Молодец был парень, башковитый, смелый…
— Чересчур смелый, — буркнул старик, выколачивая пепел из трубки. — А слыхали вы, что с ним стряслось?
Видно, хоть и хмурился старик и зорко, испытующе поглядывал на своего гостя, а разбирала его охота поговорить о старшем сыне. Но бабка опять запричитала:
— Ох, стряслась, стряслась с ним беда! Ох, чтоб им господь не простил грехов, как они ему, в ту пору молоденькому да несмышленому, не простили! Погубили они его, как псы, затравили… А покойница, мать его, мне племянницей доводилась… а он-то бабулей меня звал…
Прохожий стал расспрашивать старого Микулу:
— А что же с ним такое стряслось?
У старика задвигались челюсти, как будто он что-то с трудом прожевывал. Ему и не хотелось разговаривать с незнакомым человеком и охота брала поговорить.
— Да вот, — начал он, — с пустяков все и пошло, а первый-то раз он, можно сказать, за правду пострадал… Тяжбу завели с нами дубровляне… соседи… чтоб им неладно… ну, выбрал меня мир ходоком, я и в город ездил и с адвокатом толковал, с тем, стало быть, что нас в суде защищал. А в город я брал с собой Яська и к адвокату его брал, просто так, без надобности… уж больно я его любил и голубил и, как он, бывало, привяжется, все ему дозволял… Не покарал бы меня господь за это баловство…