— Жаль, что не видели, а то вы бы нам рассказали, каков он с виду… Легче было бы его поймать… Ох, попадись он мне, поймал бы я его с великой охотой и до всякой полиции сам спустил бы с него шкуру…
— Ого, такой молодой, а уже рад бы с людей шкуру спускать! — усмехнулся прохожий.
— Да ведь он разбойник! — вскочив с лавки, запальчиво вскричал молодой крестьянин. — Я нынче от самого писаря слыхал: «Лавки, говорит, грабил, фальшивые деньги делал, а всего, говорит, хуже то, что со своими сообщниками троих человек убил…» И такого зверя жалеть? Ох, уж излупил бы я его!.. Чтоб не повадно ему было других убивать…
И он погрозил кулаком.
— Тише ты! Тише, Алексей! Не ори так! — унимала мужа молодая жена, оттаскивая его за полу распахнутого полушубка.
Но и бондарь взмахнул рукой, сжимавшей рубанок.
— Чтоб ему вовек добра не видать за то, что он загубил невинных людей…
— Ой! — ужаснулась Ганулька. — Может, он опять разбойничать станет…
— Непременно станет… — подхватила бабка, — разбойник-то какой: в крови людской купался…
— Чтоб ему все кости повывернуло… Чтоб его паралич хватил…
— Станет он иль не станет разбойничать, — угрюмо молвил бондарь, — а поймать его надо, не то он собьет шайку и будет красть коней…
— Ну, это шалишь! — крикнул Алексей. — Не будет он коней воровать, как палач ему влепит двести плетей…
— Ай, ай! — взвизгнула Ганулька.
— А тебе-то что? — напустился на нее Алексей, но тотчас же оглянулся на жену: склонив свой тонкий стан, она тоже причитала:
— Ой-ой-ой! А-а! Ой-ой-ой!
Старая Настуля, подперев рукой иссохшую щеку, громко, на всю хату вздыхала:
— Господи боже мой! О господи милостивый…
Пятнадцатилетний Ясек точно остолбенел; выкатив глаза и приложив обе руки ко рту, он выл дрожащим голосом:
— У-у-у-у!
— Вот до чего напугались, что разбойнику дадут плети! — засмеялся Алексей.
Прохожий уже не стоял, как раньше, выпрямившись во весь рост. Когда Алексей первый раз упомянул о плетях, можно было увидеть, как под тонким сукном его рваного сюртука задвигались и медленно поднялись лопатки, голова, словно от внезапного удара, поникла, подбородок коснулся груди.
— А вытерпит ли шельмец? — полюбопытствовал бондарь.
— Ого! И как вытерпит! — уверял Алексей. — Еще на край света пойдет в кандалах, куда прикажут, да там с утра до ночи будет под землей молотом махать или тачку возить…
— Ох, бедный он, бедный! — вздохнула Еленка, крепче прижала к груди лежавшего у нее на руках младенца и принялась его укачивать.
— Ох, и зачем он на свет явился? Зачем его господь на этот свет послал? — вздыхала Настуля.
— А я бы, верно, не вытерпела… нипочем бы не вытерпела… так бы и утопилась… — говорила Ганулька.
Кристина бросила мыть посуду и выпрямилась; высокая, сильная, статная, она стояла со скрещенными на груди руками, устремив в огонь темные глаза. Красивый рот ее слегка кривился и хмурились темные брови. Когда все умолкли, она заговорила низким, глубоким голосом:
— А ведь и его мать когда-то укачивала на руках и баюкала…
Прохожий вдруг поднял голову и обернулся к ней. Долго он смотрел на нее, потом нагнулся почти к самому ее лицу и громким, свистящим шепотом сказал:
— Берегите своего сынка, ох, берегите хорошенько своего Яська, чтобы он никогда не был таким несчастным…
Женщина с удивлением, чуть не с испугом откинула голову, но гость уже повернулся в другую сторону, туда, где за столом, прислонясь к стене, сидел хозяин хаты. До этой минуты Микула молчал; таков, видно, был у него обычай: сперва он каждому позволял сказать свое, а потом говорил сам, и его слово решало все споры и кончало пререкания. Отведя руку с трубкой в сторону, он медленно и спокойно молвил:
— Правильно. Такого и господь не велит жалеть. Правильно. И то уж нам от конокрадов, грабителей да фальшивомонетчиков житья не стало. Для того ли честные люди горбы гнут, чтобы этих шельмецов добром своим, а не то, упаси господь, и кровью своей кормить и поить? Честные люди должны быть надежны, что никто их не тронет и не обидит, а чтоб за такие тяжкие грехи не карали — этого и допустить нельзя, никак нельзя. И хватит.
Он снова затянулся трубкой. На фоне темной стены, в скудном свете маленькой лампочки, он выглядел белым колоссом с слегка ссутулившимися плечами и окутанной облаком дыма головой. Пока Микула говорил, прохожий жадно вглядывался в него, прислушиваясь к каждому слову; от напряжения он даже полуоткрыл рот, лицо его окаменело, взгляд остановился, и только веки часто-часто моргали. Старик умолк, а он еще несколько секунд смотрел, слушал, словно ожидая еще чего-то, какого-то невысказанного слова. Костлявое лицо его пылало, страстным гневом сверкали глаза. Он махнул рукой.