– …о-о-ота… асс… – нечленораздельно выговорил он.
– «Фас!» – поправил Миллс. – Повтори, Рамзес: «Охота! Фас!»
– …а-а…ас…
– Ладно, Рамзес, одевайся и приходи на кухню.
Омлет поспел. Миллс вывалил его целиком в глубокую тарелку, оставшуюся на столе после ужина. Отхватил огромный ломоть хлеба и откупорил бутылку пива. Запах омлета и предвкушение охоты радостно возбуждали его. Миллсу подумалось, что жизнь проста и прекрасна, если у тебя нет каких-то особых запросов. Он со смаком принялся за еду. Появился Рамзес, уже в куртке и штанах, и сел напротив. Застегнулся он наперекосяк, и куртка спереди несуразно топорщилась. Миллса это умилило. Старина Рамзес такой потешный! Однако при всем при том из человекопсов он единственный, кто научился завязывать шнурки.
– Поесть? Хочешь поесть?
– …о-эсь… – выговорило существо, и нитка слюны свесилась у него изо рта.
Миллс пододвинул ему остаток омлета, подал ложку.
– Держи, ну-ка постарайся. Аккуратно, слышишь? Ак-ку-ратно!
Рамзес неловко, но старательно обхватил ложку тремя пальцами с ногтями, похожими на когти и, контролируя каждое движение, понес себе в пасть то, что удалось зачерпнуть.
Трапеза уже подходила к концу, когда в дверь позвонили. На пороге стоял худой бледный человек со спортивной сумкой в руке.
– Я надзиратель в мужском интернате. Меня прислал господин Ван Влик. Я принес вам…
– Знаю, – оборвал его Миллс. – Заходите.
Он провел посетителя в кухню.
– Садитесь!
Тот пристроил половинку ягодицы на краешек стула, не сводя глаз с Рамзеса, и руки у него заметно дрожали.
– Извините, сударь, просто я никогда раньше… В первый раз вижу…
– Человекопса? Ну, пользуйтесь случаем, любуйтесь на здоровье. Его зовут Рамзес. Рамзес, скажи «здравствуйте»!
– …а-а-сти! – с усилием выговорило существо и исказило рот в гротескном подобии улыбки, показав два ряда внушительных острых зубов.
Посетитель отшатнулся, едва не опрокинувшись вместе со стулом. Его прошиб пот.
– Ну ладно, – сказал Миллс, – покажите, что принесли.
Тот открыл сумку и вытащил пару кожаных сапог.
– Вот, сударь. Это сапоги того молодого человека. Надеюсь, этого будет достаточно. А из вещей девушки…
Он порылся в сумке, по-прежнему неотрывно глядя на Рамзеса, и достал шарфик.
– Эту вещь она часто носила, мы выяснили.
– Никаких духов, ничего такого, что перебивало бы ее собственный запах?
– Не думаю, – сказал надзиратель, не решаясь сам проверить.
Миллс выхватил шарфик у него из рук, поднес к лицу, шумно потянул носом.
– Годится. Можете идти.
– Благодарю вас, пролепетал посетитель и встал. – До свидания, сударь…
В дверях кухни он обернулся. Он явно надеялся еще раз услышать столь глубоко потрясший его голос человекопса. Ужас, пережитый несколько минут назад, когда тот сказал свое «а-асти», побуждал бежать отсюда без оглядки, но завороженность была сильнее ужаса.
– До свидания… сударь… – повторил он, на этот раз обращаясь к Рамзесу. Человекопес и ухом не повел.
– Зря стараетесь! – сказал Миллс. – Он реагирует только на мой голос. И на мои команды.
– В самом деле?
– Да, – подтвердил Миллс. – Если, например, я вот сейчас натравлю его на вас, жить вам останется от силы двадцать секунд.
– Двадцать… секунд? – придушенно пискнул надзиратель.
– Да, примерно столько ему понадобится, чтоб добраться до вашей глотки и перервать ее напрочь.
– Перервать… напрочь… – пролепетал тот. Издал нервный смешок и медленно, пятясь, стал отступать в коридор под кротким взглядом Рамзеса. Слышно было, как он ускоряет шаг, потом хлопнула входная дверь, и с лестницы донесся удаляющийся торопливый топот.
С вечера еще оставалось полкастрюльки кофе. Миллс поставил его подогреваться, а тем временем можно было одеться. Умываться он не стал. Он никогда не мылся перед охотой. И на охоте не мылся, даже если она затягивалась на недели. Бриться тоже не брился. Зарастая грязью, обрастая колючей щетиной, он любил чувствовать себя этаким диким зверем. А когда все было кончено и дичь затравлена, любил вернуться домой усталым, грязным, голодным, отмокнуть в горячей ванне и потом три дня никуда не высовывать носа, только есть и спать. Миллс надел кожаную куртку, сапоги, не присаживаясь, проглотил кофе и затолкал в старый рюкзак кое-какую одежду, пару снегоступов и буханку черного хлеба. Выходя, прихватил сумку с сапогами и шарфиком.
– Идем, Рамзес? Потешимся малость, а?
Они вышли в ночь и направились к казармам. Их шаги гулко отдавались в безлюдных улицах. Шеф полиции шел впереди. Рамзес следовал за ним метрах в двух, на задних ногах. Как и все человекопсы, он мог без труда передвигаться в вертикальном положении, но характерная посадка головы, отсутствие плеч и сведенные выступающие лопатки придавали ему вид горбуна. Руки, слишком короткие и без локтевого сгиба, казались недоразвитыми. «Не горбись!» – часто прикрикивал Миллс. Рамзес выгибался, напряженно выпрямляя спину, но долго помнить об осанке не мог. Скоро они миновали город и шли уже предместьем.
– Рядом! – скомандовал Миллс. – Не люблю, когда ты трешься сзади, сколько раз говорить! Все равно как шавка деревенская, которая норовит цапнуть за пятку!
Рамзес поравнялся с хозяином, и минут десять они шли рядом, потом человекопес стал отставать и скоро опять пристроился позади. Миллс махнул на это рукой. Некоторым вещам Рамзеса так и не удалось научить. Однако пять лет назад Миллс возлагал на него большие надежды. Тогда он выбрал себе в домашние питомцы самого смышленого в помете.
Рамзес принадлежал к третьему поколению псов, с которыми имел дело Миллс. Первое, доставшееся ему, когда он вступил в должность, состояло из двадцати голов – или, если угодно, двадцати человек – чьи клички выбирались из названий звезд. Второму поколению десять лет спустя он дал имена римских императоров: Цезарь, Нерон, Октавий, Калигула… а третьему – имена египетских фараонов: Хефрен, Тети, Птолемей… Соответственно, Рамзес был сыном Августа и Флавии и братом Хеопса и Аменхотепа… Миллс сразу обратил внимание на выдающиеся способности этого крупного щенка с мечтательным взглядом и в один прекрасный день решил взять его себе и держать дома, в своей холостяцкой квартире. В первые недели Рамзес схватывал все на лету. Он научился писать свое имя и читать самые простые слова, такие как «год», «дом» или «нога». Скоро он уже способен был произносить больше сорока слов, начиная с «здравствуйте», «поесть», «Бомбардон»… правда, получалось «аа-сти», «о-эсь» и «…о-ардо». Миллс не отступался, стараясь добиться от него большего, учил играть в карты, свистеть, готовить омлет, но с этим дело шло туго…
Теперь все это осталось в прошлом. Никаких новых достижений у Рамзеса давно уже не наблюдалось.
– Чего ты его держишь? – спрашивал Пастор, главный псарь. – Верни в казарму, ему будет лучше со своими. Он у тебя не тоскует?
У шефа полиции язык не поворачивался сказать правду: ему грело душу ненавязчивое присутствие его беззаветно преданного странного сожителя. Иногда по ночам он просыпался, как от толчка, от беспричинного панического страха, против которого еда не помогала. Тогда Миллс шел в гостиную, устраивался на диване и проводил остаток ночи, прижавшись к Рамзесу, умиротворенный ровным дыханием человекопса.
В верхнем этаже казармы горел свет. Миллс и его спутник вошли в здание, поднялись по железной лестнице. Пастор сидел у себя в кабинете и курил. Это был грузный рыхлый человек с толстыми выпяченными губами. Волосы у него были всклокоченные, глаза красные, как будто его только что подняли с постели.
– Здорово, Бомбардон, здорово, Рамзес. Что, до завтра нельзя было подождать?
– …а-а…сти! – проворчал Рамзес.
– Нельзя, – сказал Миллс. – Приготовил свору?
– Я взял пятерых, самых лучших: Хеопса, Аменхотепа, Хефрена, Микериноса и Тети. Ты, надо полагать, берешь Рамзеса, стало быть, всего шесть. Нормально?
– Нормально.
– Когда выходим?
– Прямо сейчас.