Все девочки радовались, когда их выбирали в сопровождающие, потому что это давало возможность провести два часа в этой «библиотеке». Многие, конечно, предпочли бы зайти к утешительнице, но в пункте 22 было ясно сказано: «Исполняющему обязанности сопровождающего запрещается совмещать эти обязанности с посещением своей утешительницы». А упомянутое в том же пункте наказание отбивало всякую охоту рисковать: «Лишение права на выход до конца учебного года». Хелен прошла дальше по улице, у фонтана повернула налево и по крутой улочке стала взбираться выше. Остановившись перед домом 47, она заметила, что улыбается. Она знала, как ей сейчас обрадуются и какой радостью это будет для нее. Спустившись на три ступеньки вниз, она два раза тихонько стукнула не в дверь, а в окошко, в запотевшее изнутри стекло. Скоро маленькая рука протерла окошко, и в нем показалось сияющее личико. Ребенок беззвучно открывал рот как можно шире, и Хелен прочла по его губам два слога своего имени: ХЕ-ЛЕН!
Не прошло и нескольких секунд, как Октаво бросился ей на шею. Хелен подхватила его и расцеловала в круглые щеки.
– Какой ты тяжелый!
– Двадцать шесть кило, – похвастался мальчик.
– Мама дома?
– На кухне. А я уроки делаю. Поможешь мне, как в тот раз? Мне нравится, как ты помогаешь.
Они вошли. Комната была немногим больше «библиотеки», но справа лестница вела на второй этаж, в спальню, а дверь напротив входа – в кухню. В этой двери и появилась огромная фигура Паулы. В одно из первых своих посещений Хелен, наплакавшись, уснула в объятиях Паулы, а проснувшись, ляпнула:
– Паула, сколько ты весишь?
Ей тогда было всего четырнадцать, и беззастенчивость вопроса рассмешила толстуху:
– Не знаю, девонька моя… Даже представления не имею. Но много, ох, много…
Стоило прижаться к Пауле, и уже не понять было, где руки, где плечи, где груди, где живот. Все было сплошным мягким теплом, и хотелось остаться в нем навсегда.
Паула встретила Хелен с распростертыми объятиями, в которых девушка с радостью угнездилась.
– Ну вот, красавица моя… Давно не бывала…
Паула часто ее так называла. «Красавица моя», «милушка»… И брала ее лицо в ладони, разглядывала и любовалась. Хелен много чего доводилось слышать на свой счет – что она упрямая, без тормозов, что она чудная, что ей следовало бы родиться мальчишкой, – но что она красавица или милушка – никогда. А Паула ее так называла, и Хелен ей верила.
– Последний раз – перед летними каникулами, – подтвердила Хелен. – Я хотела дотерпеть хотя бы до декабря, но не смогла…
– Ну, пойдем, покормлю. Я как раз готовлю ужин для Октаво. Печеную картошку. Еще с обеда остался пирог с грушами, будешь?
– А как же! – обрадовалась Хелен.
Все, что она ела здесь, вдали от ненавистной столовки, казалось ей неимоверно вкусным.
– Поди сюда, у меня не получается…
Паула отправилась на кухню, а Хелен уселась рядом с мальчиком.
– Ну, что хорошенького изучаешь?
– Мужской и женский род…
– Понятно. Ну, давай разбираться…
– Учительница дала такой пример: Он – булочник, она – булочница. Надо придумать еще три.
– Придумал?
– Да, три. Только насчет третьего не уверен.
– Слушаю тебя.
– Он – кот, она – кошка.
– Очень хорошо.
– Он – волшебник, она – волшебница.
– Отлично. А третий?
– Не знаю, может, неправильно…
– А ты скажи, посмотрим.
– Он – ботинок, она – туфля.
Хелен стоило большого труда не расхохотаться. Но в то же время ее накрыла волна печали, глубокой и неодолимой. Может, у нее где-то есть маленький братик, свой, родной? Братик, который вот так же пыхтит над уроками? Бьется, высунув язык от усердия, над спряжением глаголов или над умножением двузначных чисел?
Нет, нигде у нее нет никаких братьев и сестер. И родителей нет. Она вспомнила приют, где прошло ее детство, и осенний день, когда она его покинула. Разве такое забудешь?
Трое хмурых мужчин вталкивают ее на заднее сиденье большой машины. Запирают дверцы и трогаются, не говоря ни слова. Хелен спрашивает того, кто сидит рядом:
– Почему вы заперли дверцы – думаете, я собираюсь выпрыгнуть на ходу? Куда вы меня везете?
Но тот молчит, даже головы не поворачивает. Всю дорогу в ноздрях у нее стоит крепкий запах кожи от его куртки и дым сигарет, которые курят двое других на переднем сиденье. Час за часом они едут полями, потом вдоль реки до незнакомого городка, пока перед ними не вырастает серое здание, в котором ей отныне предстоит жить: интернат.
И никогда ей не забыть, как она со своими конвоирами впервые вошла во двор.
Там не меньше сотни девочек, они стоят кучками по пять-шесть человек и ждут; у каждой через руку переброшена сложенная накидка, а в другой руке какая-то книжечка. Все на удивление тихие. Хелен ведут по каким-то обшарпанным коридорам и вталкивают в предбанник кабинета Директрисы, где на несколько минут она остается одна. Потом открывается дверь и выходит девочка с накидкой через руку и с книжкой в другой. Она маленького роста, в очках с толстыми стеклами и выглядит еще более потерянной, чем остальные. Это Катарина Пансек, как позже узнает Хелен. Она лепечет: «Теперь ты…» – и исчезает. Хелен тихонько толкает дверь, которая осталась приоткрытой.
– Фамилия!
Так Хелен впервые слышит голос Директрисы.
– Дорманн. Меня зовут Хелен Дорманн.
– Возраст?
– Четырнадцать лет.
– Подойдите.
Хелен останавливается перед столом, за которым сидит женщина мощного телосложения с коротко стриженными седыми волосами. На ней мужской пиджак, и плечи широкие, как у мужчины. Ее прозвище – Мадам Танк, это тоже Хелен скоро узнает. Танк роется в бумагах, находит личное дело Хелен и проглядывает его. Потом открывает ящик стола и достает оттуда маленькую книжечку:
– Возьмите!
Книжка очень потрепанная, обложку раз десять подклеивали.
– Это правила внутреннего распорядка. Вы должны всегда иметь их при себе. В них восемьдесят один пункт. Заучивайте по десять пунктов в день. Если мне придется еще увидеть вас в этом кабинете, чего я вам не пожелала бы, вы должны знать их наизусть. Пройдите вон туда, выберите себе накидку подходящего размера и выйдите. Если в приемной кто-то ждет, скажите, пусть заходит.
Хелен входит в соседнее помещение – целый зал, где висят десятки и десятки накидок, словно это театральная костюмерная. Только здесь все костюмы одинаковые: тяжелые суконные накидки с капюшонами. Хелен бродит среди них, как по лабиринту. «Если когда-нибудь мне надо будет спрятаться, – думает она, – теперь я знаю подходящее место». Выбирает из этих серых накидок одну поновее, примеряет: впору. Снимает ее, перекидывает через руку и выходит из кабинета Директрисы, которая не обращает на нее никакого внимания.
В приемной на скамейке ждет своей очереди высокая бледная девочка. У нее идет кровь носом, она прижимает к нему платок, уже местами красный. Ее зовут Дорис Лемштедт, и через шесть месяцев ее у везут отсюда совсем больную.
– Твоя очередь! – говорит Хелен и выходит во двор, где робкий луч солнца падает на тихих, неподвижных девочек с накидками и книжками в руках.
– Я заменю на «Он – заяц, она – зайчиха»? Так лучше?
Хелен очнулась и улыбнулась мальчику:
– Да, конечно… Не так смешно, но правильнее.
Из кухни вместе с упоительным запахом печеной картошки до нее донесся голос Паулы:
– А как твоя подружка Милена? Здорова? Ты по-прежнему ею восхищаешься?
– Да, здорова, – рассмеявшись, отозвалась Хелен, – и да, восхищаюсь. Она меня ждет в библиотеке. Можно будет отнести ей картошки?
– Конечно. И пирога возьми, если останется.