Глаза слезятся от холода, в голове гудит колокол.
Над озером стелется туман, густой и мутный, как ольховый дым. Он напоминает мне о том дне, когда мы похоронили бабушку на маленьком кладбище на западном берегу озера. Похоронили в темной земле, где, накрытые искрошившимися могильными плитами, лежат золотоискатели.
«Погребальный туман» — так сказала о том дне мама. Только такая погода и подходит для похорон – чтобы горевать, чтобы прятать слезы, текущие по щекам, то, что нужно для оцепеневших, рвущихся на части сердец. Но теперь погребальный туман поднимается над озером, волнами скатываясь вниз по горным склонам. Туман-напоминание. А может быть, предупреждение.
Сегодня хороший день, чтобы хоронить мертвых.
Оливер
Когда мне было десять лет, отец повел меня в поход далеко в горы Блю Мейл. Спали мы в палатке, под дождем, который шел всю ночь и просачивался в маленькую дырочку в нейлоновой ткани. К утру вокруг наших спальных мешков образовалась целая лужа, а я всю ночь дрожал от холода.
Мне еще никогда в жизни не было так холодно, как тогда.
До недавних пор не было.
Холод в здешних лесах – это что-то. Он залезает внутрь, пробираясь сквозь одежду, носки, кожу, пронизывая до мозга костей. Я осторожно выбрался из столовой через заднюю дверь, не дожидаясь, пока вожатые заметят меня. Пока вообще кто-нибудь меня заметит. Впрочем, сделать это было не так уж сложно: я был просто еще одной тенью, промелькнувшей в обманчивом, тусклом свете свечей.
Деревья окутал плотный тяжелый туман, я пробирался по снегу, петляя среди разбросанных в беспорядке лагерных хижин. Номера у хижин тоже шли беспорядочно – четвертая хижина, следующая двадцать шестая, за ней – одиннадцатая. Дичь полнейшая. Но я добрался до хижины четырнадцать, куда был определен в первый день – с этого момента уже прошло несколько недель, – толчком отворил дверь и нырнул внутрь.
Большинство людей никогда не слышали ни про озеро Щучья пасть, ни про лагерь для трудных подростков на его берегу.
Очень уж далеко в горах спрятано от мира это место. Отсюда до ближайшего города на машине ехать и ехать несколько часов по крутой извилистой дороге. Так что неудивительно, что этого озера нет почти ни на одной карте. Подходящее место, чтобы потеряться.
Но я никогда не намеревался пропадать без вести, нет.
Внутри у стен хижины стоят две двухъярусные кровати – хибара эта рассчитана на четверых человек. Воздух здесь пахнет сырой древесиной и дымом костра. Этот запах намертво впитался в простыни, крахмальные наволочки, в обтрепанный зеленый коврик в центре комнаты – буквально во все.
Я присаживаюсь на корточки рядом с пузатой чугунной печкой-буржуйкой в углу хижины.
Вожатые требуют, чтобы огонь в печке не угасал никогда, чтобы она горела день и ночь, согревая лачугу. Но большинство из нас забывают об этом. Сейчас наша печка не горит, в ней остались только тлеющие угли.
Я кладу на угли сухие поленья, развожу огонь, но в комнате по-прежнему холодно, снаружи завывает ветер, бьется в тонкое оконное стекло. Я скидываю башмаки и иду к деревянному комоду, приткнувшемуся у стены справа. Выдвигаю нижний – мой – ящик. Но в нем пусто. Моя одежда, рюкзак, с которым я приехал сюда, несколько книг, мобильник с разрядившейся батарейкой – все исчезло.
Должно быть, вещи забрали вожатые. Сложили мои пожитки в коробку, когда я пропал, и приготовились отослать их, когда расчистят дорогу, моему дяде.
«С печалью сообщаем вам, что ваш племянник, Оливер Хантсмен, исчез из лагеря для трудных подростков «Щучья пасть». Если он возвратится, мы поставим вас в известность об этом. А пока возвращаем вам все его имущество».
Я задвигаю ящик, чувствуя странную пустоту в животе. Немногие принадлежавшие мне вещи исчезли. Не скажу, что мне очень уж жаль, однако это все, что у меня было. Все, что хоть что-то для меня значило.
И напоминало о прошлой жизни. О родителях. Я стараюсь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Чувствую, как все сжимается у меня внутри. Возможно, вожатые уже освободили мое место для кого-то другого. Мой ящик, моя койка – ничто больше не хранит и тени воспоминаний о ком-то, кто жил здесь, а потом исчез.
Можно подумать, что Оливер Хантсмен не существовал никогда на белом свете.
Забираюсь по лесенке в койку – мою старую койку – и ложусь на тощий продавленный матрас. Смотрю на потолок. Он находится надо мной на расстоянии вытянутой руки и покрыт вырезанными именами, непонятными значками и непристойными рисунками. Их оставили мои предшественники – парни, которым не спалось, или было скучно, или просто хотелось, чтобы их помнили. Они вытаскивали свои карманные ножи и начинали резать дерево в доказательство, что они жили на этой земле.