В кармане куртки я нахожу холщовый мешочек с травами, который дала мне она. Мешочек пахнет так же, как мамин сад, где она выращивала чабрец, картошку и морковку – ее мы ели, вытаскивая за зеленые хвостики прямо из земли. Я прижимаю мешочек к груди, пытаясь прогнать угнездившийся там холод. Стараюсь не думать о маме – такие мысли для меня всегда как ножом по сердцу. Они заставляют чувствовать себя одиноким – ужасно, безнадежно одиноким.
Все называют Нору ведьмой. Лунной ведьмой, полной зловещих мыслей и странных слов. Ведьмой, которая живет в странном доме, наполненном странными вещами. А стоит этот дом среди леса.
Может, правду говорят. А может, просто пересказывают чужие сплетни. Или рассказывают о ней, чтобы никто не стал трепаться о них самих.
Возможно, она тоже чувствует себя одинокой. Непонятой. Ощущает внутри пустоту, которая никогда не будет заполнена.
В точности как я.
Потрескивает в печке огонь, а я закрываю глаза и укрываюсь с головой одеялом, чтобы немного согреться.
Пытаюсь уснуть. Мир вокруг начинает таять и размываться. На какое-то время я засыпаю, но сон приходит тягучий, мрачный – в нем я бегу среди деревьев, подняв глаза вверх, и ищу звездное ночное небо, но не нахожу. Я заблудился, и я падаю в снег, и мне холодно, холодно, холодно, пока она не трогает меня за руку, и я моментально просыпаюсь.
Открываю глаза. Я лежу все на той же койке и смотрю в потолок.
Но я больше не один.
Внизу слышны голоса и шарканье подошв.
Остальные вернулись.
Я продолжаю тихо лежать, слушая их шаги, слушая, как захлопнулась входная дверь. В хижине темно, солнце давно село, и никто не знает, что я здесь, лежу, притаившись на верхней койке. Они не знают, что я вернулся.
– Я же говорил, что ничего она не погаснет, – говорит кто-то. Я узнаю́ этот голос. И голоса остальных, вместе с кем я делил эту хижину до того, как потерял память. До того, как пропал. Это сказал Джаспер, у него высокий голос.
Слышу, как подбрасывают в печку новые поленья, как шаркают ногами, выдвигают и задвигают ящики комода. Нижняя койка подо мной трещит и шатается – это Лин шлепается на матрас и начинает колотить ногой по деревянной раме.
Джаспер, койка которого находится прямо напротив меня, говорит.
– Не понимаю, зачем мне нужно знать это дерьмо. Зачем он мне, этот компас? В сортир по нему ходить, что ли? А в лес я после того, как вернусь отсюда, ни за какие коврижки не пойду.
– А если вдруг тебя пригласят работать здесь вожатым? – ехидно спрашивает Лин, и они втроем хохочут.
– Черта с два я соглашусь, – отвечает Джаспер.
В разговоре повисает долгая пауза, слышно лишь, как все громче завывает снаружи ветер, заставляя щелкать и трещать огонь в печке. По крыше начинают барабанить капли дождя.
Я думал, что все уже уснули, но тут Джаспер говорит:
– Две недели сегодня.
– Заткнись, – обрывает его Ретт со своей нижней койки.
– Просто я думаю, где он, – поспешно добавляет Джаспер.
– Найдется, – резко отвечает Ретт. Словно гвоздь вбил. Возможно, мне нужно сказать им что-нибудь, показать, что я здесь, – но я продолжаю молчать, чувствуя, как все сжимается у меня внутри.
– Ты что, можешь осуждать его за то, что он не хочет возвращаться? – спрашивает Лин. В комнате становится тихо. – На его месте я бы тоже спрятался.
– Точно, – хмыкает Джаспер.
Кто-то бурчит себе под нос, кто-то кашляет, но ничего существенного никто не говорит. Вскоре все засыпают – посапывают, похрапывают, дергая ногой, задевают деревянные рамы кроватей, подтягивают к подбородку свои одеяла, чтобы согреться.
В щелях сложенных из бревен стен хижины тоненько свистит ветер. Ужасный это свист – нескончаемый, унылый, сводящий с ума.
Дождь превратился в снежную крупу, та, в свою очередь, сменилась снегом, который стал налипать на подоконники.
Я все еще лежу неподвижно, слушаю, как дышат мои соседи по хижине. Они не знают, что я здесь. Что я вернулся из леса. «На его месте я бы тоже спрятался», – сказал Лин.
Что же случилось той ночью, когда под натиском снежной бури дрожали стены хижин? Что случилось той ночью, которая вычеркнута теперь из моей памяти?
Я откидываю одеяло и тихо спускаюсь по лесенке на пол, крадучись иду по комнате. Никто не пошевельнулся. Я, конечно, могу разбудить их, сказать, что вернулся, спросить, что же такое, в конце концов, случилось той ночью, чего я никак не могу вспомнить.