Он отломал кусочек коры сосны Ламберта и растер его между большим и указательным пальцами правой руки — испачкал перчатку. Ничего экстраординарного.
Эдуардо двинулся глубже в лес, дальше того места, где ночью деревья стояли в сияющем великолепии. Несколько старых сосен поднимались выше шестидесяти метров. Теней становилось все больше, и они чернели сильнее, чем почки ясеня[13], так как солнце находило все меньше места, чтобы прорваться вниз.
Сердце не было спокойным. Оно стучало сильней и быстрей.
Он не мог найти в лесу ничего странного, но что теперь всегда было с ним, так это тревога в сердце.
Во рту пересохло. Изгиб спины покрылся холодком, с чем ничего нельзя было поделать на зимнем ветру.
Недовольный собой, Эдуардо повернул обратно к лугу, идя по следам, которые оставил на снегу и толстом ковре опавшей сосновой хвои. Хруст его шагов вспугнул сову, дремавшую на насесте высоко в своем тайном жилище.
Чувствовалось что в лесу что-то неладно. Он не мог уточнить что. И это обостряло его недовольство. Неладно. Что, черт возьми, это означает? Неладно, и все тут.
Ухающая сова.
Колючие черные сосновые шишки на белом снегу.
Бледные лучи солнца, прорывавшиеся через разрывы в серо-зеленой кроне.
Все совершенно обыкновенно. Мирно. Но неладно.
Когда Фернандес почти вышел на опушку леса, уже покрытое снегом поле виднелось между стволов впереди, он внезапно с уверенностью ощутил, что сможет не дойти до открытого пространства, что нечто стремится к нему сзади, — некое существо, неопределимое так же, как и неладность, которую он чувствовал повсюду вокруг. Он пошел быстрее. Страх рос с каждым шагом. Уханье совы, казалось, перетекает в звук настолько же чужой, как вопль Немезиды в ночном кошмаре. Он споткнулся о вытянувшийся корень, его сердце забилось как молот, с криком ужаса он резко обернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с каким угодно демоном, преследовавшим его.
Он был, конечно же, один.
Тени и солнечный свет.
Уханье совы. Тихий и одинокий звук. Как всегда.
Проклиная себя, он направился снова к лугу. Достиг его. Деревья остались позади. Он был в безопасности.
Затем, о Боже правый, снова страх, гораздо худший, чем был раньше, страх абсолютной уверенности, что это пришло, — что? — точно вторглось в него, что оно тянет его книзу и собирается совершить с ним нечто, определенно более жуткое, чем убийство, что оно имеет нечеловеческие цели и неизвестные планы в отношении его, настолько странные, что он не способен их постичь, — они просто вне его понимания. На этот раз он был захвачен ужасом настолько черным и глубоким, настолько безрассудным, что уже не смог найти в себе мужества обернуться и встретить пустой день позади, — если на самом деле он теперь окажется пустым. Он помчался к дому, который казался недостижимой целью, — гораздо дальше, чем в сотне метров. Он пробивался сквозь мелкий снег, увязал в глубоких сугробах, бежал и спотыкался, и шатался, и поднимался вверх по холму, издавая бессловесные звуки слепой паники: «Ууууааа!». Весь интеллект был подавлен инстинктом, пока он не оказался на ступеньках крыльца, по которым бешено вскарабкался, и уже наверху, наконец, обернулся и крикнул: — Нет! — ясному, бодрому, голубому монтанскому дню.
Чистое покрывало снега на поле было тронуто только его собственными следами, ведущими в лес и обратно.
Он вошел в дом.
Запер дверь.
В большой кухне долго стоял перед кирпичным камином, одетый все еще для выхода на улицу, наслаждаясь теплом, которое лилось из очага, — и все никак не мог согреться.
Он старик. Семьдесят. Старик, который живет один слишком долго и мучительно скучает по своей жене. Если старость заползла в него, то никого нет рядом, чтобы заметить это. Старый, одинокий человек, в бреду вообразивший всякую жуть.
— Дерьмо, — сказал он через некоторое время.
Одинок, все правильно, но — не маразматик.
Содрав с себя шапку, куртку, перчатки и ботинки, он достал из стенного шкафа в кабинете охотничьи ружья и дробовики. И зарядил их все.
5
Мэ Хонг, которая жила через улицу, зашла присмотреть за Тоби. Ее муж тоже был полицейским, хотя и не в том же участке, что Джек. Хонги сами не имели детей, и поэтому Мэ была совершенно свободна и могла оставаться с Тоби так долго, сколько понадобится в том случае, если Хитер пробудет в больнице допоздна.
Пока Луи Сильвермен и Мэ оставались на кухне, Хитер приглушила звук телевизора и рассказала Тоби, что произошло. Она сидела на скамеечке, а он, отбросив одеяла, устроился на краешке кресла. Мать стиснула его маленькие руки в своих. Хитер не делилась с ним самыми мрачными деталями, частью потому, что и сама не знала их все, но также и потому, что считала: восьмилетка не справится со столь многим. С другой стороны, она не могла умолчать обо всем произошедшем, так как они были семьей полицейского и жили с потаенным ожиданием какого-то несчастья, и вот оно обрушилось на них этим утром. Даже ребенку было нужно, и он имел право, знать правду, когда его отца серьезно ранили.