Департамент был тесно сросшимся сообществом, особенно в эту эпоху социального распада, но каждое общество формируется из маленьких группок, из семей, объединенных совместным опытом, взаимными нуждами, сходными ценностями и надеждами. Безотносительно тому, насколько тесно переплелась ткань сообщества, каждая семья сначала защищала и лелеяла себя. Без глубокой и всепоглощающей любви жен к мужьям, а мужей к женам, родителей к детям и детей к родителям не было бы никакого сочувствия и в большом сообществе, вне дома.
В реанимационной палате с Джеком Хитер восстанавливала в памяти всю их совместную жизнь, с самого первого дня до ночи, когда родился Тоби, до завтрака этим утром. Больше двенадцати лет. Но они казались короткими, как секунды. Иногда она прислоняла голову к прутьям кровати и говорила с ним, вспоминая особенные мгновения, напоминая, как много смеха их связывало, сколько радости.
Незадолго до пяти часов она была оторвана от воспоминаний неожиданным осознанием того, что что-то изменилось.
Встревоженная, она встала и склонилась над кроватью, чтобы посмотреть, дышит ли еще Джек. Затем поняла, что с ним все должно быть в порядке, так как кардиограф не показывал изменения ритма.
То, что изменилось, было звуком дождя. Он закончился. Гроза прекратилась.
Хитер поглядела на светонепроницаемое окно. Город за ним, которого она не могла видеть, должно быть, блестел после ливня, длившегося целый день. Ее всегда очаровывал Лос-Анджелес после дождя – искрящиеся капли воды, стекавшие с кончиков пальмовых листьев, как будто из деревьев выделялись драгоценные камни. Улицы чисто вымыты, воздух так ясен, что далекие горы снова являются из обычной мглы смога. Все свежо.
Если бы окно было прозрачным и можно было бы видеть город, спросила себя она, показался бы он ей очаровательным на этот раз? Теперь нет. Этот город больше никогда не засияет для нее, даже если дождь будет чистить его сорок дней и сорок ночей.
В это мгновение Хитер поняла, что их будущее – Джека, Тоби, и ее собственное – должно проходить в каком-то месте далеко отсюда. Больше это не родное. Когда Джек поправится, они купят дом и уедут… куда-нибудь, куда угодно, к новой жизни, к новому началу. Это решение было печально, но давало также и надежду.
Когда она отвернулась от окна, то обнаружила, что глаза Джека открыты и он смотрит на нее.
Ее сердце запнулось.
Она вспомнила мрачные слова Прокнова – сильная потеря крови. Глубокий шок. Последствия отразятся на мозге.
Повреждение мозга.
Она боялась говорить из страха, что его ответ будет невнятным, мучительным, бессмысленным.
Джек облизнул серые, потрескавшиеся губы.
Его дыхание было хриплым.
Наклонившись сбоку кровати, нагнувшись к нему, собрав все свое мужество, она сказала:
– Милый?
Смущение и страх отразились на его лице, когда он повернул голову сначала чуть-чуть влево, потом вправо, оглядывая комнату.
– Джек? Ты со мной, мальчик мой?
Он задержал взгляд на мониторе кардиографа и, казалось, был заворожен двигающейся зеленой линией, которая теперь рисовала пики выше и гораздо чаще, чем во все время с тех пор, как Хитер вошла в палату.
Ее собственное сердце стучало так сильно, что ее затрясло. То, что он не отвечал, ужасало.
– Джек, ты в порядке, ты слышишь меня?
Медленно он повернул голову к ней снова. Облизал губы, лицо исказилось. Его голос был слаб, почти шепот:
– Извини за это.
Она сказала испуганно:
– Извинить?
– Я предупреждал тебя. Ночью я так предчувствовал. Я всегда был… именно психованный.
Смех, который вырвался у Хитер, был опасно близок к плачу. Она прижалась так сильно к ограде кровати, что прутья больно вдавились ей в диафрагму, но ей удалось поцеловать мужа в щеку, его бледную горячечную щеку и затем в уголок серых губ.
– Да, но ты мой псих, – сказала она.
– Пить хочется, – произнес он.
– Конечно, хорошо. Я позову сиделку, посмотрим, что тебе позволят.
Мария Аликанте уже спешила зайти, встревоженная данными об изменении в состоянии Джека, выведенными на монитор центральной панели.
– Он проснулся, осторожно, и сказал, что хочет пить, – сообщила Хитер, составляя слова вместе в спокойном ликовании.
– Человек имеет право немного хотеть пить после тяжелого дня, не так ли? – сказала Мария Джеку, огибая кровать и подходя к ночному столику, на котором стоял герметичный графин с ледяной водой.
– Пива, – сказал Джек.
Постучав по пакету с внутривенным, Мария сказала:
– А что, вы думаете, мы накачиваем в ваши вены целый день?
– Не "Хайнекен".
– А вы любите "Хайнекен", да? Ну, у нас медицинский контроль расходов, вы знаете. Нельзя использовать импортные товары. – Сестра налила треть стакана воды из графина. – От нас вы получаете внутривенно "Будвайзер", хотите вы того или нет.
– Хочу.
Открыв шкафчик ночного столика и выдернув гнущуюся пластиковую соломинку, Мария сказала Хитер:
– Доктор Прокнов вернулся в больницу на вечерний обход, а доктор Дилани только что приехал сюда. Как только я заметила изменения в электроэнцефалограмме Джека, я вызвала их.
Уолтер Дилани был их семейным врачом. Хотя Прокнов хорош и явно компетентен, Хитер чувствовала себя лучше, зная, что в медицинской бригаде, занимающейся Джеком, есть кто-то почти из их семьи.
– Джек, – сказала Мария, – я не могу поднять кровать, потому что вы должны лежать горизонтально. И не хочу, чтобы вы пытались сами поднимать голову, хорошо? Позвольте мне поднимать ее за вас.
Мария подложила руку ему под шею и подняла голову на несколько дюймов от тощей подушки. Другой рукой она взяла стакан. Хитер протянула руку над оградой кровати и вставила соломинку между губ Джека.
– Маленькими глотками, – предупредила его Мария. – Если не хотите подавиться.
После шести или семи глотков, делая паузы для дыхания между каждой парой, он напился достаточно.
Хитер была в восторге сверх всякой меры от умеренных достижений своего мужа. Как бы то ни было, его способность глотать разведенную жидкость не давясь, возможно, означала, что паралича горловых мышц нет, даже самого маленького. Она подумала, как глубоко изменилась их жизнь, если такое простое действие, как выпивание воды не давясь, является триумфом, но это печальное осознание не уменьшало радости.
Раз Джек был жив, у него появилась дорога к той жизни, которую они знали. Долгая дорога. Один шаг. Маленький-маленький шаг. Другой… Но дорога была, и ничто другое ее сейчас не волновало.
Пока Эмиль Прокнов и Уолтер Дилани осматривали Джека, Хитер воспользовалась телефоном на посту сиделок и позвонила домой. Сначала она поговорила с Мэ Хонг, потом с Тоби и сказала им, что с Джеком все будет хорошо. Она знала, что придает реальности розовую окраску, но маленькая доза оптимизма была нужна им всем.
– Я могу его навестить? – спросил Тоби.
– Через несколько дней, милый.
– Я намного лучше. Весь день улучшение. Я теперь совсем не болен.
– Я сама об этом буду судить. Как бы то ни было, твоему папе нужно несколько дней, чтобы заново набраться сил.
– Я принесу мороженое из орехового масла с шоколадом. Это его любимое. У них нет этого в больнице, а?
– Нет, ничего такого.
– Передай папе, что я принесу ему.
– Хорошо.
– Я хочу сам купить. У меня есть деньги, я сэкономил карманные.
– Ты хороший мальчик, Тоби. Ты знаешь это?
Его голос стал тише и стеснительней:
– Когда ты вернешься?
– Не знаю, милый. Я здесь еще побуду. Наверное, тогда, когда ты будешь уже в постели.
– Ты принесешь мне что-нибудь из комнаты папы?
– Что ты имеешь в виду?
– Что-нибудь из его комнаты. Что угодно. Просто что-то из его комнаты, так чтобы я мог хранить это и знать, что оно оттуда, где он сейчас.
Глубокая трещина между ненадежностью и страхом, вызванным просьбой мальчика, стала много шире, чем Хитер могла вынести, не теряя контроля над эмоциями, который ей удавалось сохранить до сих пор и так успешно лишь за счет жуткого напряжения воли. В груди сдавило, и ей пришлось тяжело сглотнуть, прежде чем она отважилась сказать: