Колени его стыдно подогнулись. Мелкая влажная вышивка испарины унизала виски, раздувшиеся ноздри.
Девушка ясно улыбнулась, тряхнула черными кудрями, налила поочередно в три бокала — портвейн, коньяк и водку.
— На выбор, трусишка солдатик!..
Она уперла руку в бок, вызывающе качнула бедром. Ну и манеры. Мужланка.
— Портвейн пусть пьют испанцы, коньяк — французы, — проворчал он и протянул руку к водке. — Дай родной напиток, замечательная девушка.
Водка исчезла в его глотке. Желудок схватило с голодухи. Жар разлился по ребрам, по потрохам. В голове нудно зашумело, уши заложило. Как тебя звать, девчонка? А, Кармела. До чего любят в России давать детям иноземные сладкие имена. Приторные, как патока. Заткнись! Мне нравится мое имя. А я тебя раньше видел во сне. Надоело. Дай лучше еще водки. Я хочу залить водкой бой. Хочу залить водкой бой!
Она налила ему еще водки — уже не в тонконогий бокал, в стакан, — и захохотала. Она смеется над ним?!
— Я не трус. Ты ошиблась. Я докажу тебе.
Он сжал зубы. Чтобы поганая девчонка в придорожной забегаловке могла ткнуть его носом в дерьмо. Он убил сегодня в бою людей. Он запросто может убить ее. Он и убьет ее. Он убьет каждого, кто обидит его. Багровые круги и крылья замельтешили у него перед глазами. Сейчас. Нет. Не сейчас. Что может быть проще — вскинуть автомать и ну поливать огнем тонкую живую черемуху. Там, в России, близ Армагеддона, в полях и в лугах, растет пахучая терпкая черемуха. Господи, как давно он там не был. Будет ли когда. Его могут завтра убить.
— Да ведь и ты не девушка. Ха, ха.
Он увидел, как покраснели ее смуглые щеки. Золотая серьга в ухе задрожала. Он слизнул с губ капли алкоголя. Засопел, блаженствуя. Отогрелся. Покачался из стороны в сторону, как маятник.
— Пусть тебя это не волнует. — Она вскинула чернокудрую голову.
— Да меня ничто никогда не волнует. — Голос его дрожал от жара, радости, волненья, глухоты мощного мужского желанья. — Ты знаешь, что Война закончилась?
— Не ври. Сегодня был большой бой в горах. Вот он закончился, да. Грохот поутих. И я могла приготовить на кухне ужин для гостей. Ты был в бою? Ты солдат?
— Глупо. Ты что, не видишь. — Он показал пьяным жестом на свой балахон. Снял ремень с автоматом с плеча и бросил оружье на пол. — У тебя тут найдется кровать? Раскладушка?.. Соснуть?..
Он подмигнул ей. Она швырнула ему початую бутылку водки.
— Напейся лучше!.. но ко мне не приставай…
Он засунул водку в карман балахона.
— Вы все не умеете пить. Вы все пьете, как свиньи. — Она шумно выдохнула. — Солдат Войны. Как это гордо звучит. Ты знаешь, эта гостиница — мое наследство. За него отец мой покойный жизнью заплатил. Это странноприимный дом. У нас в подвале много бочек с вином. Бутылки привозят на дрезине. Видел сумасшедшую дрезину там, на рельсах?.. она катается взад и вперед по железной дороге, никто ее не ведет, не отправляет, не присылает, на ней можно подъехать, подвезти товар, продукты… А вот одеял теплых у нас все меньше, меньше!.. одеяла солдаты крадут, собаки… Хочешь еще водки, солдатик?.. Ну что у тебя так глаза бегают?.. Не бойся. Худо тебе не станет. Люди сами себя не понимают, кто они. Я одна знаю.
— Неправда. Ты не можешь знать. Никто из людей не может знать.
— Если я откажу человеку в еде и ночлеге, он замерзнет в горах, особенно если дует норд-ост.
— Ты умная, ты знаешь названья ветров. Хочешь выйти на волю, под звезды?
— Подожди. Ты торопливый.
— А ты любишь медленных мужчин?
— Я никого не люблю.
Он зашел за деревянную стойку, отпихнув ногой автомат, валявшийся на полу. Подошел к девушке близко, его грудь ощутила жар, исходящий от ее тела.
Толпичка солдат и баб гомонила и танцевала — топала все тише, смеялась все глуше. Дым заволакивал тусклый свет кабацкой люстры. Музыка то и дело потухала, как свеча — приходилось менять иглу, пластинку. Свет мигал. Рюмки на неряшливо заваленных недоеденными яствами столах бруснично, изумрудно мерцали. Девушка чуть раскрыла пухлые губы, и он безотрывно глядел на блеск ее зубов под верхней вздернутой губой.
— Здесь тепло, — прошептала она, неотрывно глядя ему в глаза. — Еще есть дрова. Уголь. Картошка в погребе. Еще бегает по рельсам безумная дрезина, развозит под звездами сухари в мешках — для таких же человечьих мышат, как мы. Может, еще где в горах людские крохи завалялись… Ты ведь в дрезине сюда прикатил?.. — Она не ждала от него ответа, говорила, сбиваясь, путаясь, непрерывно. — Видел в дрезине у себя под ногами — мешки?.. Там не только сухари, солдатик… там вся человечья жизнь…
Бредит, подумал он. Вся человечья жизнь. Какая красота будет провести с девчонкой ночку сегодня в теплой постели. Или нет. Лучше они пойдут на волю, на вольный воздух, оденутся потеплее, закутаются в тулупы. У нее в кладовке есть старые солдатские тулупы? На Зимней Войне без них не обойтись. В российских тюрьмах повсюду сейчас заключенные, дармовые рабы, валяют валенки и шьют овчинные тулупы для Армии. Его балахон тоже подшит изнутри смешным мехом: цигейка, что ли. И к каске изнутри мех приклеен. Мех и вата.
— Стой! — Он взял горячей рукой ее за руку. — Пойдем потанцуем!
На удивленье легко она согласилась.
— Идем!
Он протянул грязные руки. Она вложила свои руки в его. Встала на пустой бочонок. Легко перепрыгнула через стойку бара. Они втерлись в поредевшую толпу танцующих. Юргенс обхватил ее крепко, и они понеслись, хохоча, в неистовом танце, корчась, придумывая на ходу выбрыкливые па, но им живо надоел этот цирк, и они стали танцевать тихо и нежно, колыхась, как маленькие колокола монастыря, затерянного в горах. Он прижимался к ней. Его губы уже тянулись к ее губам. Как все обычно. Как все просто. А что на земле сложно. Убийство — просто. Любовь — проста. Роды — просты. Смерть… Про смерть мы не знаем ничего. Она про нас знает все. А война — проста она? Из чего она состоит? Почему она идет так долго? Почему она идет всегда? Во имя чего? А может, во имя ничего? А может, ни во чье имя?
Он хотел ее поцеловать.
Она хотела поцеловать его.
А люди насочиняли вокруг простого желанья сотни завитушек, виньеток, узоров. Разве они нужны.
Не видя ничего во тьме ломающего его вихря, не понимая и не чувствуя ничего, кроме ее рта, языка, сердца и существа, он целовал ее, и горная метель залетела в окно, бросая в их пылающие лица колючую снежную крупу.