6
Жюльену снилось, что он живет в приморском городе, в котором свирепствует голод. Население его до того отощало, что напоминало ходячие скелеты с запавшими глазницами и выпирающими ребрами. Однако неподалеку от берега, в бухте, на якоре стоит корабль, трюмы которого ломятся от запасов съестного. Но никто, увы, не может туда проникнуть, поскольку судно на карантине, о чем предупреждает развевающийся на грот-мачте флаг. Это крепкий, округлой формы галеон, просевший под тяжестью всевозможных продуктов, сухарей и рома. Обезумевший от отчаяния народ собрался на берегу, не сводя глаз с мирно покачивающегося на волнах судна, а Жюльен, завернутый в дырявое одеяло, — в первых рядах, у самой кромки воды. Толпа толкает его в спину, побуждая броситься в море и плыть к кораблю. Всего-то и нужно — проникнуть в трюм через один из портиков… Женщины обзывают его трусом, протягивая к нему заходящихся в голодном крике младенцев. Неужели он обречет их на мучительную смерть? Неужели ничего не сделает для них? Почему медлит, чего ждет? Ведь он самый молодой из них, сильный, пусть добудет хоть один окорок, или немного сушеного мяса, или трески… Жалобные голоса, требующие пищи, сливаются в мощный гул, напоминающий церковное пение. Жюльен затыкает уши, но женщины вопят все громче, все неистовее.
Он проснулся внезапно, как от толчка, осознав, что уже не меньше пяти утра и где-то вдалеке поет петух, не иначе как на ферме Горжю, по ту сторону леса, прозванного Разбойничьим, потому что в былые времена он служил убежищем для разбойников с большой дороги, которые подстерегали беспечных путников. Жюльен приподнял голову. Ночью, оказывается, он полностью зарылся в солому, и только лицо оставалось на поверхности душистого, хрустящего моря. Клер тоже была полностью погребена, в волосах ее застряло множество сухих травинок.
Поднявшись, он поежился, всем телом ощущая прохладу раннего утра. К счастью, в пансионе мальчик привык к неотапливаемым коридорам, ледяным классам и никогда не жаловался, поскольку всегда считал, что его долг — поскорее закалиться для будущей жизни, в которой он станет единственной опорой Клер. Он вышел из хижины и направился к колодцу. Вороны, как бессменные часовые, по-прежнему стерегли заросшее сорняками поле за колючей проволокой. В их движениях было что-то механическое, напоминающее жестяных птиц, выставленных в витрине магазина игрушек, синеватые клювы отливали металлом. Они как по команде повернули головы в сторону Жюльена, уставясь на него глазами-пуговичками, в которых читалось: «Ну что, приятель, здесь мы — у себя. Посмотрим, что будет с тем, кто осмелится нас побеспокоить!»
Жюльену захотелось запустить в птиц камнем, но он этого не сделал из страха задеть мину. Он мало что о них знал и боялся взрыва. Стараясь производить как можно меньше шума, мальчик достал ведро воды. Сразу же заныли натруженные мускулы, он поморщился, потом снял рубашку, встряхнул ее, чтобы слетели травинки, и плеснул немного воды на лицо и грудь. Сопротивляясь противному ознобу, Жюльен стал думать об охотниках Аляски, которым для умывания приходилось пробивать лунку прикладом ружья, стоя на коленях возле огромного ледяного озера.
Мальчику нравился окружавший его безбрежный простор и нравилась тишина. Только небо, ветер, лес, а чуть дальше — море. Невольно приходит мысль, что ты один на всем белом свете. Сутолока городов, война, кинотеатры, кафе, автомобили, велотакси, сигналы воздушной тревоги, бомбоубежища, очереди у продуктовых магазинов — все становится далеким, нереальным.
Громко чихнув, Жюльен в то же мгновение услышал приглушенный смешок, доносившийся из зарослей кустарника. Смешок, в котором сквозило что-то недоброе, заставившее мальчика вспомнить о лесной нечисти из сказок — фавнах и леших. Он насторожился: так смеяться мог лишь единственный человек на свете — Этьен по прозвищу Рубанок, сын скотобойщика, его бывший товарищ по играм, друг детства. Смех Рубанка забыть было невозможно. Да и мать наверняка не забыла — она не любила паренька, его нагловатую веселость с оттенком презрения. Никогда не одобряла она их дружбы и с первых же дней старалась предостеречь сына:
— Держи с ним ухо востро, он обязательно будет подбивать тебя на всякие глупости. Есть в этом малом что-то отталкивающее. Не могу избавиться от ощущения, что за его ухмылкой скрывается желание укусить побольнее. Недаром в народе говорят: «Если собака показывает зубы — берегись!»
Но Жюльен тогда не понимал материнских опасений. Рубанок был отличным товарищем, он знал места в лесу, где в норках прячутся веселые гномы, он слышал, что повозка с путешествующим Анку [19] проехала в сторону Бретани, чтобы собрать на ее землях щедрый урожай мертвецов. Небылицы он плел с самым серьезным видом, уверяя Жюльена, что нечего, мол, бояться, пока он находится под защитой приятеля.
Боже, как давно это было!
Мальчик надел рубашку и пятерней пригладил волосы. Со стороны леса вновь раздался смех, на сей раз более громкий — одновременно зазывный и ядовитый, знак приязни и пренебрежения. Теперь уж сомнений не осталось — смех принадлежал Рубанку. При рождении ему дали имя Этьен, но, оставленное без употребления, оно в конце концов позабылось. Для всех он был Рубанком, сыном Горжю — бывшего работника скотобойни, который себя именовал не иначе как Королем маски Брюно.
Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного — узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, — оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.
Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько раз он застегивал зловещий реквизит на голове собственного сына, дабы научить его послушанию. Ручищи у Горжю были мускулистые, ладони огромные, как у каменотеса, он легко, с трех ударов молотом, полностью вгонял в землю кол. С сыном он обращался грубо, но тот не держал на отца зла, а воспринимал все как должное.
Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, — тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев — ему были известны все его тайны.
Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах — две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…
Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, — словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.
19
Анку — в бретонском фольклоре персонификация смерти, ее вестник или орудие; один из популярных героев сказок и легенд.