Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое — толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.
— Вернулся, значит? — произнес Рубанок. — Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.
— Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? — поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.
Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений — таково неписаное правило.
— В этой гриб-трутовик, — снизошел до объяснений Рубанок, — счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй — конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура — я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.
Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.
— Несет от тебя, как от парикмахера, — захихикал парень. — Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?
Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?
— Какого черта вы сюда вернулись? — выпалил вдруг Рубанок, словно ему пришлось долго сдерживаться, прежде чем заговорить о главном. — Здесь вам не место. Вы с матерью городские и никогда не привыкнете к нашей жизни. Старик Шарль — да! Тот был слеплен из другого теста. Хотя и мерзавец, но настоящий сеньор. И я таким же стану: заведу себе блестящие сапоги и буду всеми командовать!
Сбросив с плеч котомки, Рубанок провел ладонью по щекам. Жюльен подумал, что сделано это намеренно: показать начинающую отрастать щетину — вот, мол, как она поскрипывает, если провести против шерсти.
— Жалко мне вас, — покачал головой парень. — Вчера я наблюдал, как вы хозяйствовали. Сожгли матрасы, глупее ничего придумать нельзя! Да вы локти будете кусать зимой, когда не останется соломы. На что надеетесь? Заняться землей? На это не рассчитывайте — поля заминированы от края до края. Я спрятался в дупле дерева, когда немцы закапывали мины, и все видел. Если не хочешь расстаться с головой, не вздумай и соваться за колючую проволоку. Существует много разновидностей мин. Взять хотя бы мины индивидуального пользования — противопехотные, величиной с консервную банку. Они начинены шрапнелью — немцы предпочитают их всем остальным. Когда они в земле, наружу торчат лишь два крохотных усика, не больше кошачьих. Но достаточно давления в три килограмма, чтобы произошел взрыв — выскакивают из земли, точно в заднице у них пружина, подпрыгивают на высоту человеческого роста и только тогда взрываются, выплевывая кучу металлических шариков, которые делают из тебя решето. Мне это объяснил сельский полицейский. Вроде как тебя расстреливают свинцовыми пульками величиной с булавочную головку. Сколько животных перебило, если б ты знал! Собак, лисиц, кабанов… И коров. Три килограмма — это же почти ничего. Разве что для птиц они не опасны.
Рубанок выдержал паузу, оценивая впечатление, произведенное его словами, однако Жюльен оставался бесстрастным. И все-таки мальчик не удержался, скосил глаза на Воронье поле, словно мог разглядеть вдалеке «кошачьи усики», о которых поведал ему друг детства.
— И это еще не все, — продолжал тот. — Немцы боялись приземления английских «лизандеров» и зарыли там же противотанковые мины, содержащие до десяти фунтов тринитротолуола и реагирующие на вес свыше ста шестидесяти килограммов. Они предназначены для военной техники. Можешь наступать на них сколько захочешь — риска никакого, а вот буренку разорвет надвое — голова отдельно, задница отдельно!
Рубанок издал неприятный глухой смешок, словно эта картина его забавляла. Глаза парня сверкали. Жюльен почувствовал, что бывший приятель рад покрасоваться перед ним знанием таких сугубо мужских вещей.
— Кажется, у них имеются даже деревянные мины, — прибавил Рубанок, напуская на себя таинственный вид. — Это уж полное свинство! Новое изобретение немцев, чтобы их невозможно было обнаружить миноискателями. Механизм — из стекла и керамики. Тут уж веса человека как раз достаточно. Чуешь, какая работа? И что ты собираешься со всем этим делать? Поля ваши накрылись. Придется ждать окончания войны, чтобы их разминировать, да и то вряд ли саперы займутся ими в первую очередь — будут объекты и поважнее. Они и гроша ломаного не стоят, ваши поля… Тот, кто их купит, рискует собственной шкурой.
Продолжая исподлобья смотреть на Жюльена, Рубанок, чтобы не оставлять руки без дела, достал из кармана перочинный ножик и принялся затачивать лезвие о булыжник, производя отвратительный скрежет. От камня запахло гарью. В этот момент Жюльен, находившийся на склоне холма, посмотрел вниз и увидел, что из дома вышла мать. Она зябко потирала плечи и вертела головой во все стороны, явно недоумевая, куда мог подеваться сын. Клер казалась не на шутку обеспокоенной, и мальчик стал молить Бога, чтобы она не принялась его звать. Нет, только не сейчас, не в присутствии Рубанка, не под его уничтожающим взглядом! Обойдя несколько раз хижину, Клер направилась к колодцу, часто оглядываясь, из чего нетрудно было заключить, что тревога ее все возрастала. Зачерпнув немного воды из оставленного на краю колодца ведра, она умылась. Рубанок предпочел сделать вид, что ничего не замечает, но в его глазах зажглись огоньки, которые очень не понравились Жюльену. Последние несколько секунд у Рубанка был взгляд взрослого мужчины.
— О доме и говорить нечего, — проворчал парень. — Чудеса да и только, что он не взлетел на небеса! У тебя на чердаке американская так называемая проникающая бомба, которая весит примерно четыреста пятьдесят килограммов. Этакая штуковина с бронированной носовой частью, пробивающая бетонные перекрытия. Обычно, если заклинит взрыватель боеголовки, срабатывает другой — в хвостовой части, но почему-то этого не произошло. Партия отложена, только и всего. Когда бомба наконец разродится, в радиусе ста метров все сметет взрывной волной. Ваш садовый домик улетит на Луну!
— Но ведь дед-то остался, — заметил Жюльен.
— Верно, но жизнь для него ничего не значила, — возразил Рубанок. — Доказательство — то, что он поперся на минное поле, даже сапог не нашли! Полное свинство! Раз уж решился на самоубийство, мог сделать это и босиком. Найди я его сапоги, набил бы туда соломы, чтобы ноги не болтались…
— Мерзость! — возмутился Жюльен.
— Да заткнись ты! — обругал его бывший приятель. — Сам не понимаешь, что несешь! Старика я уважал, и наверняка больше, чем ты. Шарль и твой отец Матиас были мужики что надо. Ты, правда, не мог этого понимать, потому что уже тогда цеплялся за маменькину юбку. Считай, что ты прошел мимо, сопляк. Прошел мимо лучшего: не использовал шанс стать мужчиной. Родитель твой, Матиас, был хотя и сволочью, но самым настоящим сеньором. В старинные времена из него вышел бы отличный полководец. Но ты ничем не воспользовался, слушался во всем мамашу-горожанку, которая занималась тем, что обслуживала таких же барышень. Что может она знать о жизни, твоя мать? Поразмышляй об этом на досуге.
— А что, по-твоему, нам нужно было делать? — спросил Жюльен, сжимая кулаки.
— Ничего, — рассмеялся Рубанок. — Все в порядке, продолжайте в том же духе. Здорово будет понаблюдать, как вы покатитесь в пропасть. Особенно мамаша, которая всегда корчила из себя баронессу. А я посмотрю на вас отсюда, не отрывая задницы от пенька. Бесплатное кино, да и только! Опуститесь, станете замарашками, потом начнете подыхать от голода и холода, а когда дойдете до края, я скажу отцу, чтобы он предложил вам продать ему дом и земли. Задешево, разумеется, почти задаром, — большего они не стоят. А поскольку в глубине души я тебя все-таки люблю, упрошу его поселить вас на ферме, чтобы спасти от голодной смерти. Ты станешь батраком, и можешь не сомневаться, придется повкалывать — спуску не дам. Что до баронессы — ей определят место на кухне. Папаша Горжю еще в силе и, думаю, не побрезгует провести с ней ночку-другую. Я просто лопаюсь от смеха, представляя под ним эту дамочку. А может, он ее еще и обрюхатит, старикан!