Тысяча поцелуев. Твоя Клер.
3
Жюльен открыл свой сундучок. Все время помня о предстоящем отъезде, он на мгновение заколебался: не должен ли он покинуть пансион в той же одежде, что была на нем в день прибытия? Но от прежней одежды почти ничего не осталось. По мере того как он из нее вырастал, ее перешивали, перелицовывали, удлиняли, притачивая кусочки подходящей материи, — словом, из старья создавали новое. Даже обувь, которую он носил в семилетнем возрасте, и та пошла в ход, когда пришлось изготавливать ему новые башмаки на деревянной подошве. Ничего удивительного — всех постигла та же участь: женщины в деревнях продавали волосы сборщикам сырья, которые добавляли их в эрзац, заменивший дефицитную шерстяную пряжу. И лучше было не интересоваться, из чего связаны свитера, которые дамы из общества благотворительности распространяли по воскресеньям среди воспитанников, иначе это могло отбить всякое желание их носить.
— Ну что, — небрежно, руки в карманах, обратился к Жюльену внезапно выросший возле его кровати Антонен. — Собираем пожитки? Все знают, что за тобой приезжает мать. Мопениха сказала привратнику, а тот раззвонил на всю округу. Небось доволен? Скоро окажешься в объятиях мамули! Она хоть сказала тебе, где пропадала столько лет?
— Нет, — признался Жюльен, который так и не выучился лгать.
— Да, погуляла она на всю катушку при немцах, твоя мамаша, — грубо заметил парень. — Наверняка путалась с фашистскими прихвостнями или спекулянтами, не она первая, не она последняя — таких полно. Работала под девицу, понимаешь, о чем я? Эти типы терпеть не могут возиться с детьми. Известные бабьи штучки: если есть ребенок, стало быть, уже не молоденькая. Вот она от тебя и избавилась, приятель, оставив себе только козырные карты!
Жюльена бросило в жар. Несколько секунд он подыскивал предмет потяжелее, чтобы швырнуть в лицо обидчику, в кровь разбить ему нос. Так и не сделав выбора между двумя словарями — греческим и латинским, — постарался взять себя в руки.
— Привыкай смотреть правде в глаза, — продолжал верзила. — В военное время у баб жизнь куда легче, чем у мужиков, особенно если ты смазливая девица и умеешь пользоваться своей волшебной шкатулкой; тебе ничего не стоит выбраться из дерьма.
— Заткнись! — рявкнул Жюльен. — Мать… она… она участвовала в Сопротивлении!
Он тут же отругал себя за то, что избрал самый легкий путь — ложь. А стоило бы встретить оскорбление ледяным презрением, остаться бесстрастным. Но это было выше его сил. Антонен рассмеялся:
— Скажешь тоже! Да видел я твою мамашу в день приезда. Эта штучка не из тех, что лазают по кустам или варят жратву партизанам, слишком уж хорошенькая, просто куколка. А вообще-то мне плевать; если она и пожила как следует — ее право. Будь я бабой, ни за что бы не растерялся — стал бы первейшей шлюхой. Дочиста выпотрошил бы карманы мужиков, заставив их платить за мои прелести. Можешь поверить, уж мои-то ляжки никогда бы не мерзли!
— Да не занималась она такими делами, — пробормотал Жюльен, сжимая кулаки. — Сволочь ты!
— Ну-ну, не кипятись, старик. Повторяю: это не имеет значения, — захихикал Антонен, отступая и делая вид, что напуган. — Я лично за равенство полов в постели. Надеюсь, она дала жару за эти пять лет, твоя мамаша, а не строила из себя монашку! Теперь главное другое — чтоб она не притащила с собой нового папеньку, вот это было бы скверно. Особенно если он из нищих коллаборационистов. В самом недалеком будущем полетят головы, можешь мне поверить, — грядет грандиозная чистка. Так что, если она спуталась с кем-нибудь из спекулянтов…
— Ни с кем она не спуталась! — не своим голосом выкрикнул Жюльен. — Мы уедем вдвоем — только она и я, вернемся домой, в Морфон-на-Холме. Дед оставил мне в наследство поместье, теперь я его владелец.
— Ну и дела! — присвистнул Антонен. — Помещиком стал? Что ж, совсем недурно. Счастливого пути. Может, сейчас и простимся? Терпеть не могу все эти сопли и «до свидания» — не привык. И вот что — до твоего отъезда давай держаться друг от друга подальше.
— Но… мы могли бы переписываться, — рискнул предложить Жюльен, — я дам тебе адрес.
— Ни за что на свете, — отрезал парень. — Глупости. После двух-трех писем любая переписка сходит на нет. Каждый должен жить своей жизнью, старик.
Повернувшись спиной и продолжая насвистывать, Антонен вышел из дортуара, словно Жюльен перестал для него существовать.
Все последующие дни Жюльен часто бросал взгляд на висевшее над умывальником зеркало. Впервые в жизни он заинтересовался своей внешностью. Как он выглядит? Сильно ли изменился за пять лет? Узнает ли его мать? Перспектива остаться неузнанным пугала его больше всего. Ведь он приехал в пансион совсем малышом, а сейчас был уже подростком. Высокий, худой, с длинными руками, которые он часто не знал, куда деть, Жюльен нашел себя очень некрасивым. Пришлось раздобыть у Антонена немного аргентинской помады для волос и попробовать пригладить вихры, но результат не оправдал его надежд. Рассматривая в карманное зеркальце свое лицо и так и эдак — в профиль и в три четверти, — он окончательно убеждался, что Клер будет разочарована, найдя сына настолько непривлекательным. Возможно, в памяти ее сохранились воспоминания о хорошеньком пухленьком ребенке, которого она проводила до двери пансиона и вопреки логике надеялась найти прежним. Когда навстречу выйдет повзрослевший Жюльен, она остолбенеет, удрученная его новым обликом: оттопыренные уши, острый кадык на тощей шее, идиотская улыбка… Нет сомнений, что, увидев его, она сразу убежит, не потребовав отчета в израсходованных средствах, или тут же заявит о подмене ребенка. Будь он хотя бы одет по-прежнему, мать могла бы его узнать, но, увы, прибегнуть к этой уловке было невозможно.
Иногда отъезд из пансиона ему представлялся так: Леон Вердье приоткроет ворота и выставит его наружу без всяких церемоний, как выпускают из тюрьмы отсидевшего свой срок преступника. С фибровым сундучком он перейдет на другую сторону дороги и двинется навстречу неясному в утреннем тумане силуэту Клер. Кто заговорит первым? Она? Он? Что они скажут друг другу? Первые произнесенные слова в его воображении приобретали магический смысл. Иногда Жюльен видел их встречу во сне. Как-то ночью он переполошил весь дортуар криками: «Пароль, пароль!»
Но все произошло иначе. Однажды утром, прямо посреди урока латыни, мадемуазель Мопен вошла в класс и сказала, что его вызывает к себе директор, а сразу после беседы он должен подготовиться к отъезду. Жюльена бросило в жар. Он поднялся с места, оставив ручку и тетради на парте, так и не дослушав рассказа учителя о троянском коне и дарах данайцев, которых следовало опасаться.
«Все кончено, — подумал он, — я сюда уже никогда не вернусь». Он прошел между рядами парт, стараясь не смотреть в левый угол, где сидели старшеклассники, среди которых был и Антонен. Значит, вот так все и кончается, после стольких лет, проведенных в стенах пансиона. И пока он продвигался к двери, ему все время лезло в голову: «Бойся данайцев… бойся данайцев…»
— У тебя все в порядке? — поинтересовалась мадемуазель Мопен.
Жюльен ничего не ответил. Он думал о греках и деревянном коне, о ручке, которая, покатившись по чистой странице, оставила на ней жирную кляксу. Вот здорово, что на этот раз писали чернилами, а не карандашами, как всегда! Подходя к кабинету директора, он чувствовал себя провинившимся школьником, ожидающим заслуженного наказания: ноги ватные, гулкий стук сердца в груди… Как ему себя вести? Подойти к матери, поцеловать, броситься ей на шею? Нет, на это он не способен. Досадно, правда, что все случилось так неожиданно и ему не хватило времени напомадить волосы средством Антонена, жаль, что пальцы перепачканы чернилами, а одет он в нелепый серый халат, спускающийся ниже колен.