Они двигаются на ощупь. Пытаются найти тот один-единственный ракурс, который выявит наконец связь. Но как они ни стараются, снова возвращаются к тому, с чего начали. Человек на дереве и люди вокруг него: Мюрвалли, Мария, Ракель, Ребекка. Ритуал, язычество. Валькирия Карлссон, Рикард Скуглёф и некоторая неопределенность в отношении Йимми Кальмвика и Иоакима Свенссона. Какую глупость могли они еще сделать за те несколько часов, на которые обеспечили друг другу алиби?
— Все это мы знаем, — сказал Свен Шёман. — Вопрос в том, можем ли мы извлечь из этого нечто большее? Есть ли нам куда двигаться? Видим ли мы какие-нибудь следы?
Тишина в зале — долгая, мучительная.
Потом заговорила Малин:
— Может, нам стоит все-таки рассказать братьям, что Бенгт Андерссон не насиловал их сестру? И когда они это узнают, всплывет что-нибудь новое?
— Сомнительно. Малин, ты сама-то в это веришь? — спросил Свен.
Малин пожала плечами.
— Мы отпустили их, — напомнил Карим. — И не можем задержать снова только ради этого. А если мы приедем к ним поговорить, не имея ничего другого, новые обвинения в преследовании семьи Мюрвалль гарантированы. Скандал нам сейчас совершенно не нужен.
— И ничего нового? Никаких звонков? — с надеждой спросил Юхан.
— Ничего, — ответил Свен. — Все тихо.
— Мы можем снова попросить о помощи, — предложил Юхан. — Кто-нибудь должен что-нибудь знать.
— СМИ сожрут нас с потрохами, — отозвался Карим. — Теперь мы должны выпутываться сами, без посторонней помощи. Нас ославят в прессе — вот все, что из этого получится.
— Управление криминальной полиции? — предложил Свен. — Может, пришло время обратиться к ним? Мы должны признать, что топчемся на месте.
— Не сейчас, не сейчас. — Несмотря на все, голос Карима звучал уверенно.
Они покинули зал заседаний с чувством, будто что-то должно случиться, а им остается только следить за развитием событий, выжидать. Тот или те, кто повесил Бенгта Андерссона на дереве, каким-то образом обнаружат себя снова.
Но что, если он или они навсегда останутся в тени? Что, если это один-единственный случай?
Тогда они увязли.
И все голоса в расследовании уже смолкли.
Но Малин помнит, что чувствовала там, у дерева: не все пока стихло, что-то еще движется там, в лесах и на измученной морозом равнине.
Тем временем стрелка на часах незаметно подошла к двенадцати.
— Обед? — тут же предлагает Малин.
— Нет, — быстро отвечает Зак. — У меня репетиция с хором.
— Сейчас? В обеденное время?
— Да, через несколько недель у нас концерт в кафедральном соборе, и мы решили устроить несколько дополнительных встреч.
— Концерт? Ты об этом ничего не говорил. Дополнительных встреч? Звучит как в хоккее.
— Не дай бог! — восклицает Зак.
— А мне можно прийти?
— На репетицию?
— Да.
— Конечно. — Зак явно озадачен. — Разумеется, можно.
В конференц-зале городского музея душно, но хористам, похоже, комфортно в этом просторном помещении. Сегодня их двадцать два. Малин подсчитала: тринадцать женщин и девять мужчин. Большинству за пятьдесят. Все они тщательно причесаны и одеты в нарядные национальные костюмы местного типа: цветные рубашки и блузы, жакеты и юбки.
Они выстроились на сцене в три ряда. Позади них, подвешенное к сводам потолка, красуется огромное полотнище с вышитыми птицами, будто готовыми вот-вот взлететь и устремиться в зал. Малин сидит в заднем ряду, рядом с дубовой панелью, и слушает, как хористы распеваются, болтая и пересмеиваясь. Зак оживленно беседует с женщиной его возраста, высокой блондинкой в синем платье.
«Очаровательна, — замечает про себя Малин. — Как и ее платье».
Но вот женский голос объявляет:
— Итак, начинаем. «People get ready…»[50]
Словно по команде, ряды хористов выравниваются. Они прокашливаются в последний раз, и на лицах появляется сосредоточенное выражение.
— Раз, два, три…
И вот зал наполняется пением, гармонией звуков. Малин удивляется их спокойствию и силе и тому, как это красиво получается, когда двадцать два голоса сливаются в один.
«You don’t need no ticket, you just get on board…»[51]
Малин откидывается на спинку стула, прикрывает глаза, позволяя музыке захватить себя. А когда она снова смотрит на сцену, начинается новая песня.
Она видит, что Заку и другим хористам по-настоящему хорошо там, на сцене, где они просто соединяются в песне в одно целое.
Внезапно Малин пронизывает острое чувство собственного одиночества. Она не принадлежит этому целому, но знает, что это единение важно, а причина ее собственной отчужденности находится за пределами этого зала.
Где-то там есть дверь.
И она заперта.
63
Преступления.
Малин, когда это все началось? Когда закончится? Или это движение по кругу? Становится ли зла больше с течением времени или его количество постоянно? Распределяется ли оно заново с рождением каждого человека или его накапливается все больше?
Вот над чем стоит мне поразмыслить, летая над этой землей.
Я вижу дуб, на котором меня подвесили.
Здесь так одиноко. Вероятно, дереву нравилось мое общество.
Мячи. Я ловил их и бросал обратно, а они возвращались снова и снова.
Мария?
Ты знала?
В этом ли была причина твоей доброты? Родственная связь между нами сыграла здесь роль? Я так не думаю.
Воздух надо мной и воздух подо мной, я отдыхаю в своей собственной пустоте. И мертвые вокруг меня шепчут: «Продолжай, Малин, продолжай».
Это еще не конец.
И я опять чувствую страх.
Должен же быть какой-нибудь выход?
Должен быть.
Просто спроси женщину там, внизу. Женщину, к которой сзади подкрадывается человек, одетый в черное, прячась за рядами кустарников.
Ранний вечер тих и холоден. Темно. Ворота гаража никак не хотят открываться. Они скрипят и щелкают, и звук будто застревает в стынущем воздухе. Она снова нажимает кнопку на стене. Ключ на месте, и электричество, во всяком случае, есть.
Позади нее жилые дома, мерзлая растительность. В большинстве окон горит свет, почти все вернулись с работы. Ворота гаража не поддаются. Придется открывать вручную. Как-то раз она уже делала это. Тяжело, но получается, а ей надо спешить.
Шорох в кустах за спиной. Птица? В это время года? Может, кошка? Но и они в такой холод не гуляют.
Она оборачивается и тут видит его, черную тень, которая устремляется к ней, делает два-три шага — и потом набрасывается. Она машет руками, кричит, но никто не слышит. Ощутив во рту какой-то неестественный химический привкус, она рвется и отбивается, но варежки смягчают удары, делая ее борьбу похожей скорее на любовную ласку.
А вы глядите из своих окон.
Смотрите, что происходит.
У него — ведь это наверняка он — черный капюшон. Она видит темно-карие глаза, наполненные злобой и болью. Но сейчас ее мозг пропитан химическим запахом. Сознание живое, ясное, но она исчезает, мышцы расслабляются, и она больше не чувствует своего тела.
Она может видеть, но у нее двоится в глазах.
Она видит человека, людей, стоящих вокруг. Вас несколько?
Нет, постойте, только не здесь.
Бороться бесполезно. Как будто все уже случилось и она побеждена.
Глаза.
Его, ее, их?
«Они не здесь, — думает она. — Глаза где-то там, далеко, в другом месте».
Сладковатое и жаркое дыхание. Оно должно казаться чужим, но это не так.
Потом химические испарения добираются до зрения и слуха. Звуки и образы исчезают, мир исчезает, и она не знает, просто спит или уже умерла.