Она бьет ногой в ту сторону, откуда идет тепло, но там пусто. Она упирается во что-то спиной, но не может сдвинуть это с места. Только глухой звук и вибрация по всему телу.
Я… я… где я?
Я лежу на холодной земле. Это могила? Значит, я все-таки мертва? Помогите, помогите…
Но мне тепло, и если бы я лежала в гробу, вокруг бы было дерево.
К черту эти веревки.
И тряпку изо рта.
Может, они лопнут, веревки? Если подергать туда-сюда…
И повязка падает с ее глаз.
Дрожащий свет. Подземные своды? Земляные стены? Где я? Это пауки и змеи роются вокруг меня?
Лицо. Лица?
На них лыжные маски.
Глаза. Но взглядов не уловить.
Теперь они снова пропали, лица.
Тело болит. Но это только начало, ведь так?
Если бы я мог что-нибудь сделать.
Но я бессилен.
Я могу только наблюдать, и я должен это делать — может, мой взгляд хоть чуть утешит тебя.
Я останусь, хотя предпочел бы повернуться и исчезнуть в любом из множества мест, куда я могу уйти.
Но я останусь — с любовью и страхом, со всеми чувствами. Ты еще не закончил, но надо ли тебе продолжать? Ты думаешь, это произведет на них впечатление?
Это больно, я знаю, я сам прошел через это. Остановись, остановись, говорю я тебе. Но знаю, ты не можешь слышать мой голос. Или ты думаешь, ее боль должна заглушить другую боль? Или надеешься, что ее боль откроет двери?
Я так не думаю.
И поэтому взываю к тебе:
Остановись, остановись, остановись…
Это я сказала «остановись»?
Но как мог звук вырваться из моего рта, заклеенного скотчем, с куском ткани, плотно прижатым к небу?
Теперь она голая. Некто сорвал с нее одежду, распоров швы ножом, а теперь подносит стеариновую свечу к ее плечам. Ей страшно, а голос шепчет: «Это должно, должно, должно произойти».
Она пытается кричать, но словно не умеет.
Некто подносит свечу все ближе и ближе, и жар становится нестерпимым. Шипение ее тлеющей кожи — вот крик ее боли. Она дергается туда и сюда, но не в силах сдвинуться с места.
— Может, мне сжечь тебе лицо?
Это говорит тот невнятный голос?
— Думаю, этого будет достаточно и мне уже не потребуется убивать тебя. Ведь без лица ты будешь не совсем ты, так?
Она кричит, кричит. Беззвучно.
Другая щека. Горит скула. Круговыми движениями. Красный, черный, красный — цвета боли. Запах жженой кожи, ее кожи.
— Может, лучше ножом? Подожди минутку. Только не падай в обморок, не спи, — бормочет голос, но она уже далеко.
Лезвие горит, боль исчезла, в теле пульсирует адреналин, и остается лишь одно — страх, что ей никогда больше не вырваться отсюда.
Я хочу домой, к своим.
Он, должно быть, беспокоится, где я. Как долго я здесь? Они должны уже хватиться меня.
Нож холоден и притом горяч. Что это такое теплое струится у меня по бедрам? Как будто дятел стальным клювом стучит мне в грудь, добирается до бедер, клюет меня. Дай мне исчезнуть, у меня горит лицо, когда по нему бьют, напрасно пытаясь вернуть мне сознание.
Ничего не получается.
Я все-таки исчезаю.
Хотите вы того или не хотите.
Сколько же времени прошло? Я не знаю.
Что это гремит, цепи?
А теперь я стою у столба.
И вокруг меня лес.
Я одна.
Где ты, вы? Исчезли? Не оставляйте меня здесь одну.
Я плачу.
Я слышу это.
Но я не мерзну и удивляюсь, когда это мороз перестал действовать? Когда это боль перестала мучить?
Как долго я уже вишу здесь?
Вокруг меня густой лес, темный и в то же время белый от снега, небольшая просека и дверь, ведущая вниз, в землянку.
У меня нет ног. Ни рук, ни пальцев, ни щек.
Мои щеки — две прожженные дыры, и все вокруг меня лишено запаха.
У меня больше нет воспоминаний, никаких других людей не существует, нет ни будущего, ни прошлого. Есть только настоящее, и здесь у меня только одна задача.
Прочь.
Прочь отсюда.
Это все, что остается.
Прочь, прочь, прочь.
Любой ценой. Но как же мне убежать, если у меня нет ног?
Кто-то приближается снова.
Или это ангел?
Только не в этой темноте.
Нет, приближается некто черный.
— То, что я делал…
Это он сказал?
— Я должен сделать это, — так говорит черный.
Она пытается посмотреть вперед, но ничего не выходит. Она собирается с силами и медленно, медленно поднимает голову, а черный теперь близко, и он держит за спиной котелок. Ей слышится, будто кто-то ревет, когда он плещет ей в лицо кипятком.
Но нет, никакого кипятка. Лишь несколько теплых капель долетает до нее.
Но вот черный появляется снова.
С веткой в руке?
Что он будет делать?
Мне закричать?
Я кричу.
Но не для того, чтобы меня слышали.
66
В столовой горят свечи, а на стене, за спиной Хассе и Туве, висит большое полотно художника по имени Йокум Нордстрём, ставшего, по словам Бигган, важной шишкой в Нью-Йорке. Картина представляет чернокожего мужчину в одежде мальчика на синем фоне. Малин она кажется наивной и серьезной одновременно. Мужчина одинок, и в то же время там, на синем фоне, он как бы на своем месте. А в небе парят гитары и бильярдные кии.
Фазаны хороши, но вино еще лучше — красное, из какой-то неизвестной Малин области Испании. Малин собирает в кулак всю силу воли, чтобы не выпить его залпом, такое оно вкусное.
— Еще фазана? — Хассе показывает на котелок.
— Возьмите еще, — советует Маркус, — папа будет счастлив.
За вечер успели поговорить обо всем: от работы Малин до тренировок в спортивном зале, о реорганизации больницы, о коммунальной политике и у-у-ужасно скучных мероприятиях в городском концертном зале.
Хассе и Бигган вежливы и искренне интересуются всем. Как Малин ни прислушивалась, так и не смогла уловить ни одной фальшивой нотки. «Похоже, они рады нам и мы не мешаем им, — думает Малин и делает глоток вина. — И они знают, как заставить меня расслабиться».
— Хорошая идея насчет Тенерифе, — говорит Хассе, и Малин смотрит на Туве через стол.
Та опускает глаза.
— Билеты уже забронировали? — спрашивает Хассе. — Нам нужен номер счета, чтобы перечислить деньги. Напомните мне, хорошо?
— Я… — начинает Туве.
Малин прокашливается.
Бигган и Хассе смотрят на нее с беспокойством, а Маркус поворачивается к Туве.
— Мой пана передумал, — говорит Малин. — К сожалению, у них будут другие гости.
— Но это их собственная внучка! — восклицает Бигган.
— Почему ты ничего не сказала? — обращается Маркус к Туве.
Малин качает головой:
— Мои родители — люди со странностями.
Туве облегченно вздыхает. Но Малин замечает: ей стыдно за то, что она так и не смогла сказать простой правды, что именно Маркус на Тенерифе нежеланный гость.
«Почему я лгу? — спрашивает себя Малин. — Чтобы кого-то не разочаровать? Потому что мне стыдно за моих невоспитанных родителей? Потому что правда горька?»
— Интересно, — спрашивает Хассе, — кого это можно предпочесть собственной внучке, да еще с приятелем?
— Это какой-то старый партнер по бизнесу.
— Ну, не беда! — говорит Бигган. — Тогда вы оба можете поехать с нами в Оре,[54] как предлагалось с самого начала. Тенерифе — это прекрасно, но зимой надо кататься на лыжах!
Малин и Туве бредут домой по освещенным улицам.
Рюмка коньяка в довершение ужина развязала Малин язык. Бигган пила, а вот Хассе отказался: ему завтра работать. «Немного мартини, стакан вина — но не более, завтра мне держать в руках нож».
— Ты должна была сразу рассказать обо всем Маркусу.
— Может быть, но я…
— А теперь ты заставила меня солгать. Ты знаешь, что я об этом думаю. А Оре? О том, что они пригласили тебя на Оре, ты не могла сказать? В конце концов, я тебе кто…