— Живем, как навозные жуки!
И выходит, громко хлопнув дверью.
— Садись-ка, угощайся чем бог послал, — говорит Акулина.
Аня садится, пододвигает к себе чашку. В ушах у нее еще звучат слова Зины — резкие, злые: «Живем, как навозные жуки!»
— Какая злюка! — удивляется Аня.
— Это такая ягодка, что ее сразу-то и не раскусишь, — объясняет Акулина. — Сама я не пойму, почему она лучшей дояркой считается. Говорят — больше всех молока надаивает. Не верю я. Очки втирает. Не любит она коров, вот что. Она с ними все рывком да тычком, с криком да с бранью. А за это коровы лишнего молока не дают!
Аня вдруг замечает ружье в чехле. Оно висит в углу за подтопком.
— Бабушка! Это чье ружье?
— Костино.
— Как? Дядя Костя приехал?!
— Приехал, — говорит Акулина и вздыхает.
— А что же ты вздыхаешь? Случилось что-нибудь?
— Сократили его, уволили в запас.
— Как же он теперь?..
— Может, пенсию дадут — и на все четыре стороны.
— Такой молодой — и на пенсию?!
— Молодой-то он молодой, да весь избитый: три раза был ранен.
— Может быть, здесь в колхозе будет жить?
— Вряд ли! Кабы один был…
— А где же он?
— Ушел на птицеферму да что-то запропал.
Акулина подходит к окну и смотрит на улицу:
— Вон идет!
Аня выходит из-за стола и через плечо бабушки тоже заглядывает в окно.
— Он все такой же! — говорит она.
Потом подходит к зеркалу, поправляет волосы, одергивает платье.
Входит Константин и вопросительно смотрит на Аню. Она бежит к дяде и целует его в колючую, небритую щеку:
— Здравствуйте, дядя Костя!
Константин не верит своим глазам:
— Анка? Ну-ка, ну-ка, покажись! Вот так Анка! Вот так выросла! Встретил бы в Москве — ни за что не узнал бы!
Аня краснеет и, пытаясь скрыть свое смущение, говорит:
— А вы ничуть не изменились!
Константин раздевается и садится к столу.
— Ну как, привыкла к Москве? — спрашивает он.
Аня отрицательно качает головой:
— Нет, не привыкла.
— Ешьте, пока совсем не остыло! — приказывает Акулина и, обращаясь к сыну, добавляет: — Распростилась она с Москвой, совсем уехала.
— Вот как! — удивляется Константин. — Здесь будешь жить?
— Здесь.
— А что будешь делать?
— Коров доить.
— И то дело!
— А вы, дядя Костя, куда теперь?
— Я? — Константин как-то загадочно улыбается. — Я сегодня ночью на охоту пойду. Лиса на птичник повадилась — вот я и хочу ее подкараулить.
Аня тоже улыбается.
— А потом?
— А потом видно будет!
10
Аня решила не откладывать дела в долгий ящик и сейчас же пойти к председателю колхоза, поговорить с ним насчет работы.
Идя по улице, она еще издали заметила, что возле конторы стоит председательский газик. Значит, Карпов у себя.
Вот и знакомое крыльцо. Над калиткой покосившаяся фанерка с едва заметной надписью: «Правление с/х артели «Ленинский путь». Шаткие ступеньки обледенели, посыпаны золой.
Аня входит в контору. Входит и останавливается в недоумении. В прихожей толпа колхозников. Тут и полушубки, и ватники, и пальто. Пахнет навозом, бензином, кислой овчиной. На девушку никто не обращает внимания. Все смотрят вперед в открытую дверь, где за письменным столом восседает Фрол Кузьмич. Перед столом председателя стоит высокий русоволосый парень, остриженный под бокс, в полупальто военного образца, выцветшем и потертом, с многочисленными пятнами бензина и масла. В руках он мнет барашковую ушанку с черным кожаным верхом. Аня узнает его. Это Геннадий Сверчков, водитель автобуса. Он возит молоко на маслозавод.
— Ты что, пьяный был? — сердито допрашивает парня председатель колхоза.
— Что вы, Фрол Кузьмич, разве можно?! — оправдывается Сверчков.
Утром с Геннадием приключилась странная история. Приехал он на ферму, погрузили они с Машей Прудковой семь фляг с молоком, сели в кабину и поехали. В лощине, в двух километрах от Подлипок, на дороге намело сугроб снега, и автобус забуксовал. Геннадий газанул, и машина выскочила. Только никто не заметил, как при этом дверь автобуса приоткрылась и на дорогу вылетели две фляги с молоком. Автобус ушел, а утерянные фляги подобрали колхозники, возившие навоз, и доставили их в контору. Одна фляга помялась, и молоко из нее вытекло. Составили акт, который Фрол Кузьмич и держит сейчас в руках.