Аня просит Ольгу рассказать о характерах и привычках этих коров. Ведь завтра утром ей придется остаться с ними с глазу на глаз. Ольга пожимает плечами:
— Какие там привычки?! Коровы — они коровы и есть.
Да и некогда Ольге разговаривать. Она то и дело уходит из коровника, через две-три минуты возвращается с сеном, раскладывает его по кормушкам. А то берет лопату и вычищает из-под коров навоз. Вот она несет большое оцинкованное ведро и маленькую скамейку, подходит к черной корове с белой лысинкой, хлопает ее по крупу:
— Это Графиня, — и садится доить.
Аня слышит, как упругая струя молока ударяется в стенку ведра. Девушка хочет посмотреть, как доит Ольга, но доярка сидит в тени, и Аня ничего не видит.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — говорит она.
— Не проспи завтра, — говорит Ольга, продолжая доить. — Скажи бабушке, чтоб будила в пять часов.
Ане кажется, что в голосе Ольги звучит насмешка.
Она идет по улице. Под ногами скрипит снег. Мороз обжигает лицо.
Тревожно-тоскливое чувство вдруг охватывает Аню. «Может быть, — думает она, — в самом деле я сглупила, уехав из Москвы? Может быть, дядя Миша был прав и действительно неблагоразумно менять Москву на колхоз? Пожалуй, не так уж плохо там, в управлении, за этим маленьким столиком, у этого телефона… По крайней мере, сухо и тепло. Поступила бы в какой-нибудь вечерний институт и училась бы…»
Аня чувствует, что ее начинает знобить, ноги леденеют. Она прибавляет шагу. Скорей, скорей снять эти мокрые валенки и согреться! Чего доброго, еще простудишься и свалишься!
А мысль летит в Москву, на квартиру к дяде Мише. Там тепло. У горячей батареи можно было бы и ноги нагреть. Или залезть в горячую ванну…
Аня входит в избу. Бабушка подкладывает дрова в подтопок. Жестяная труба чуть повыше плиты накалилась добела. В избе жарко.
— Была в конторе? — спрашивает Акулина.
— Была.
— Видела председателя?
— Видела.
— Ну и что?
— Все в порядке, бабушка. Завтра выхожу на работу.
— Ты что, шутишь?
— Нет, не шучу. Вместо Ольги Сальниковой буду. Пока…
— Ишь ты, какая прыткая! Сразу да в омут головой. Пожила бы хоть с недельку да огляделась.
Аня садится к подтопку, снимает валенки и растирает озябшие ноги.
— Бабушка! Ноги я промочила!
— Где же это ты? На коровнике, поди-ка?!
Она берет Анины валенки, ставит их на печь, а свои старые, подшитые подает Ане:
— На-ка вот, обуйся, они тепленькие!
Аня надевает их и с радостью чувствует, как ноги ее согреваются и приятная теплота растекается по всему телу. И вот ей уже стыдно за свою недавнюю слабость. «Нет, — думает она, — я отсюда не уеду. Пусть будет трудно, пусть! Все равно я останусь здесь!»
11
После обеда Корней и Надюха пьют чай и вполголоса переговариваются.
— Корову чем кормила? — спрашивает Корней.
— Чем? Сеном! — отвечает Надюха.
— А хлеба больше нет?
— Весь скормила. Вот остатки! — Надюха кивает на стол, где разбросаны корки черного хлеба.
— Мало покупаешь! — укоряет Корней жену.
— Мало?! Семь буханок вчера взяла. Целый мешок. Дарька больше не дает. Говорит, мне людей надо кормить, а не скотину…
— И комбикорма не осталось?
— Тоже весь вытряхнула.
— Попросила бы Кузьмича, может, еще выпишет?
— Сейчас к нему не подступись! Обругает разве, только и всего!
— А что, с левой ноги встал?
— С утра был тихий, а как позвонили из райкома — рвет и мечет, как зверь.
— Стало быть, обругали. Где-нибудь проштрафился.
— Ключников звонил. Велел опять актив собрать.
— Сам приедет?
— Знамо! Везде сам нос сует!
Корней позванивает ложечкой в стакане и бормочет про себя:
— Приедет и уедет. Потреплет языком, и опять все останется по-прежнему.
— Велел всех доярок и свинарок позвать, — продолжает Надюха. — Уж я бегала, бегала — ноги и сейчас гудят!
Корней ехидно ухмыляется и тычет чайной ложечкой в сторону Ласкиных:
— Акулина — тоже актив?
— Актив не актив, а позвала, коли велено. И девку тоже.
— Какую девку?
— Нюрку.
— Разве приехала?
— Нынче утром.
— А ее зачем?
— Дояркой у нас будет.
— Вон как! Что же ей в Москве-то не жилось?