Снеговой вал уже недалеко, до него метров тридцать. Первый дзот остался слева, второй — справа. Вот уже на валу можно ясно различить проволочную сетку, замаскированную еловыми ветками.
Стоп! Рогатки с колючкой. Топорков ложится на спину. Чуть звякают ножницы. Хрустит железо. Минута — и проход готов.
Сержант Ласкин уже на валу. Прильнул к проволочной сетке. Замер. В правой руке тускло поблескивает нож. Вот чернеет тропинка, протоптанная часовым. А где же он? Не прозевать! Не выдать себя!
Хрустит снег. Ссутулившись, поеживаясь от холода, идет фашист. Вот он рядом. Ласкин бросается на него. Удар ножом — и часовой падает. Падает и тотчас поднимает голову, тявкает по-собачьи, затем воет. Тоскливо воет. Нет, это не фашист. Из-под облезлого мехового козырька шапки, из грязного рваного тряпья, обмотанного вокруг шеи, на Ласкина смотрит острая лисья морда. Смотрит испуганно и уже не лает, не воет, а хрипит: «Гитлер капут!». На лисе шинель мышиного цвета. Ласкин откидывает полу шинели и видит пушистый лисий хвост. Отталкивает лису ногой и бежит к дзоту. Открывает дверь и бросает в нее противотанковую гранату. Раздается глухой взрыв, и из двери дзота клубится дым. Вместе с клубами дыма из двери выскакивают лисы — их много, они без шинелей, в одном нижнем белье — и бегут в разные стороны…
…Константин просыпается. «Фу, черт, как это я? Эх, горе-охотник!». И сразу чувствует: руки и ноги закоченели, весь продрог. Берет ружье и, опираясь на него, встает. Выходит из орешника. В лицо бьет колючий, морозный ветер! И вздрагивает, услышав окрик:
— Эй, кто здесь? — Голос старческий, простуженный. Только теперь Константин замечает темную фигуру человека у ворот птичника.
— Свой! — отвечает он и направляется к воротам.
— А кто — свой?
— Ласкин!
— A-а, ты, Костя? Ты чего тут — аль тоже в сторожа нанялся?
Константин вплотную подходит к человеку и узнает его. Это ночной сторож Матвей Белов, которого за его малый рост и тучность прозвали в колхозе Стульчиком. Матвей одет в черный овчинный тулуп и подпоясан кушаком. Борода, усы и брови у него покрыты инеем.
— Я лису поджидаю, — говорит Ласкин.
— Лису?! Так вон она побежала! Что ж ты не стрелял?
— Не заметил.
— Как же не заметил? Я иду, а она с крыши — прыг и стрекача дала. Прямо вон на тот дубок побежала. Я ей палкой вдогонку, да где там! Кабы из ружья, так бы и влепил!
Константину стыдно признаться, что он проспал лису. Он стоит с Матвеем минут пять и идет домой.
15
Аня просыпается от какого-то внутреннего толчка, словно кто-то ей подсказывает: «Пора вставать!». Она соскакивает с кровати и включает свет. Ходики показывают четверть шестого.
В избе холодно. Девушка протягивает руку к подтопку — он за ночь остыл. Оконные стекла мороз украсил белыми узорами.
На печке, из-под старой дубленой шубы, показывается седая голова Акулины.
— Проснулась, птичка ранняя?
— Проснулась, бабушка.
— Крылышки-то не обморозила?
— Нет, что ты!
Девушка быстро одевается и выходит на улицу. Еще темно.
Лишь в трех домах светятся окна. «Доярки встают», — думает Аня. Через минуту еще в двух домах вспыхивает свет. Деревня просыпается.
В лицо дует резкий морозный ветер. И бьет мелкий колючий снег. На дороге сугробы.
Вот и деревня осталась позади. Под горой темнеет длинное приземистое здание фермы. Светлые квадраты окон вытянулись в цепочку.
Ворота на ферму приоткрыты. Кто-то поленился закрыть.
Аня входит и прикрывает за собой ворота. Затем направляется к своим коровам. «Ишь оглядываются, ждут свою хозяйку, — думает девушка. — Не придет она. Теперь я буду ваша хозяйка».
На стене перед каждой коровой фанерная дощечка с кличкой. Вот Добрая.
— Стой, Добрая, стой! — уговаривает Аня. — Начнем с тебя. Грязнуха ты! Ишь как выпачкалась! Стой, не балуйся!
Эту быстро подоила. С Доброй можно договориться, можно дружить. Молока только мало дала.
Рядом — Графиня. О, какой надменный вид у нее! Подружиться с этой будет труднее.