— А ты не забыла, что я тебе тогда говорила? — спрашивает бабушка.
— Нет, я не забыла, — отвечает Аня. — Но я не могла себе представить, что они такие низкие люди!
— Всю жизнь они такие! — говорит бабушка.
Акулина рассказывает: когда-то, лет тридцать тому назад, Корней Лукич был богатым мужиком. Имел двух лошадей. Крупорушку построил. Работника нанял. А когда заговорили о коллективизации, он работника прогнал, крупорушку сломал, скотину продал и скрылся из деревни.
Недолго скрывался. Скоро появился в Лужках и устроился кладовщиком на суконной фабрике. Сам жил в фабричном общежитии, а Надюха с детьми в Подлипках. Раз в неделю жена ходила к мужу, приносила от него шерсть, вязала шерстяные жакетки и продавала их в Москве.
В сорок первом году, перед войной, Носкова прогнали с фабрики. Хотели судить его за кражу шерсти, но не стали: улик было мало. Умел Корней Лукич погреть руки и концы в воду спрятать!
После этого там же, в Лужках, поступил Носков на хлебозавод. И вскоре стал заправским пекарем. Тут началась война. Хлеб стали выдавать по карточкам. На рынке он на вес золота. Видел пекарь, где можно урвать. Поедет, бывало, Надюха в Москву, продаст на Тишинском рынке три-четыре буханки хлеба и везет мужу кучу денег…
Кончилась война. Корней ушел с хлебозавода. Вернулся домой в Подлипки. Привез с собой матрац, набитый деньгами. Пораскинул умом и решил: буду новый дом строить, вокруг него сад рассажу, в саду пчел разведу. И буду жить-поживать да добра наживать, благо усадьба большая. А чтоб усадьбу, боже упаси, не отрезали, послал Надюху поработать в колхозе. Наказал, чтоб зря не ишачила, лишь бы выработала сто трудодней, тот годовой минимум, на котором держится усадьба.
Задумав строить новый дом, Носков поехал в лесничество. Потерся там в конторе. Узнал, что один лесник уходит на пенсию, и попросился на его место. Корнея охотно приняли. Зарплата там невелика: триста пятьдесят рублей. Да не в зарплате дело, коль лес нужен для нового дома. Попробуй-ка купи его на лесоторговых складах — он там кусается. А тут в лесу Корней сам себе хозяин. Он не дурак, чтобы платить за каждое бревно. Выпишет для вида кубометра три, а увезет все тридцать. У огня да не погреться! Поэтому Корней и любит поучать: жить-то надо с умом! Иногда он выражается конкретнее: живи с умом, не будь ишаком! Иными словами: устраивайся в жизни так, чтобы поменьше дать, а побольше взять!
Что и говорить, с умом живет Корней Лукич! Вот и домище себе какой построил, аж дух захватывает. Другой бы при такой стройке вывернулся наизнанку, продал бы последнюю рубашку, а он и в ус не дует. У него всегда денежки водятся. И никто не знает, сколько их у него и где они — то ли на сберкнижке, то ли в кубышке.
У Корнея на чужое собачий нюх: за версту чует, где плохо лежит. И тянет домой все — шайки ли из бани или какую другую рухлядь. Тянет и Надюха с колхозного поля то лопату, то корзину. Зинка тоже не давала маху: сено косить ходила — кос натаскала. И чтобы все это не бросалось в глаза, Корней убирал на чердак. Авось пригодится!
Аня словно в лихорадке — дрожь изнутри ее бьет.
— А Коля, ведь он не такой… — шепчет Аня и с испугом смотрит на бабушку.
— Коля не такой, — это верно, — говорит Акулина. — Он не вор, не взяточник, но чиста ли у него совесть? Ты думаешь, он не знает, откуда у них на чердаке эти лопаты, косы, корзины? Знает, да помалкивает. Он догадывается, откуда кровельное железо, — оно краденое, это взятка! Догадывается, но не хочет ссориться с отцом. И выходит, что он потакает взяточнику…
Слезы застилают Ане глаза.
— Бабушка, что же мне делать?
— Поговори с Колей. Выложи ему всю правду. Прямо ему скажи, что ты думаешь… Коля, конечно, не такой, как Корней, но короста-то и к нему стала приставать. Поскрести, почистить надо!
15
В сумерках, возвращаясь с фермы, Константин Ласкин заходит к Михаилу Никифорову. Заходит по пути, чтоб поговорить о партийных делах, посоветоваться с прежним секретарем колхозной парторганизации.
Михаил Никифоров дома. Он сидит у радиоприемника и, опустив голову на грудь, слушает музыку.
— Добрый вечер, дядя Миша! — с порога приветствует его Константин.
Никифоров настороженно поднимает голову и выключает приемник.
— Кто это? Ты, Костя?
— Я! Помешал?
— Нет, что ты! Я целый день слушаю — надоело!
Он встает, высокий и прямой, в старой выцветшей и застиранной гимнастерке, с пышной седой шевелюрой, в темных очках.