Мы, вздыхая и покряхтывая, вылезали наружу из тепла спальников, быстро надевали тёплые свитера и перешли в натопленную избу. Миша, улыбаясь, рассказывал:
- Я, как пьяненький кот, к печке боком прильнул и словно провалился в сон. Проснулся оттого, что Ольга Павловна печку растапливала. А Сан Саныч уже успел протопить печи в парнике. Я туда зашёл по дороге в удобства, так там такой аромат от помидорной рассады, - он цокнул языком.
- Ночью минус восемь было, - сообщила Ольга Павловна, наливая жидкое,
шипящеетесто на раскалённую сковороду. Аромат блинов напомнил мне детство, когда мать утром в воскресенье стряпала или блины или пироги.
На улице разгорался яркий весенний день и холодное, но "сочное", золотое солнце поднялось над затенённой внизу, сопкой.
Завтракая, договорились с Сан Санычем, что мы на "Ниве" заедем к перевалу, там её оставим и на две-три ночи, зайдём в зимовьё. Затем вернёмся, переночуем и сходим в вершину реки Талой, уже пешком и будем ночевать "на земле".
Пока ели блины, пока искренне благодарили, пока укладывали рюкзаки, время подошло к десяти часам утра. Мы уселись в машину, помахали руками хозяевам и тронулись. Проезжая по улице, Гена показывая большой участок со стадом коров и лошадей, прокомментировал:
- Ректор политехнического завёл тут личное приусадебное хозяйство, собирается откармливать тут на покосах пятьдесят бычков на мясо. А местные возмущаются, что покосы все потравят до поры, но молчат, боятся протестовать.
- Почему молчат-то? - спросил я.
- Да он большой человек в городе, вот и боятся, - ответил Гена после паузы и свернул налево.
Долго ехали по какой-то просёлочной дороге, вдоль каменистой речки, и, наконец, перед крутым подъёмом остановились. Было по-прежнему холодно, при ясном солнце, и на обочинах кое-где лежал снег с подтаявшей коркой льда, снизу.
На крутой склон Гена попробовал въехать один, высадив нас, но после пяти метров, которые он сделал с разгона, "Нива" забуксовала и заскользила вниз. Гена попробовал ещё раз, и с тем же успехом... Решили оставить здесь машину, под горой.
Стали "развьючиваться" и переодеваться. Слева и справа зеленел нечастый сосновый лес с подростом из ольхи и багульника, и в тени деревьев, кое-где ещё лежал белый, смерзающийся за ночь в крупные кристаллы, снег.
Перед переходом решили выпить за удачу и побурханить. После водочки и бутерброда с селёдочкой стало потеплее, и солнце заблестело весело и дружелюбно.
...Наконец, тронулись. Я, как полуинвалид, без тренировки, тяжело задышал на половине подъёма, а к вершине вспотел и отстал. Гена шагал легко и пружинисто, ставя ноги в резиновых сапогах, чуть носками внутрь. Максим старался не отставать от отца. Мише было тяжеловато - мешал лишний вес и зима, проведённая безвылазно в кабинете. Но он в молодости был мастером спорта по конькам, и потому имел сильные ноги. Я оказался самым неспортивным и непривычным.
Поднявшись на сосновую гриву, Гена дождался меня и показал налево в густой ельник.
- Я там осенью, по первым снегам ещё, бычишку стрелил...
- Шёл мимо, а бык
Стоял в чаще, пропустил меня, а потом ломанулся. Я, зная, что он пойдёт в распадок, направо, побежал бегом, вниз - наискосок, и там, где было видно склон, встал. Лось сделал дугу, послушал, что по следу никого нет, преодолел гребень и стал спускаться ко мне. А я до этого уже приблизительно знал, куда он пойдёт, и потому ждал...
- Вдруг вижу, он тихонько идёт вдоль склона. Пойдёт-остановится, послушает,
Потом снова пойдёт. Я дождался, когда он метров на сто подойдёт, не торопясь, прицелился, и когда он в очередной раз остановился, я выстрелил. Он после выстрела, как прыгнет, потом побежал в гору метров двадцать, встал, замотался из стороны в сторону, и упал. А там крутой склон, а снег небольшой. Он так и съехал, головой вниз, метров на тридцать...
Я слушал рассказ, представлял, как это было, и про себя хвалил Гену. Он стал настоящим добытчиком, и хорошо знал повадки зверей.
Дальше пошли по зимней колее пробитой "Уралом" - вездеходом ещё по мелкому снегу, зимой. Метров через двести, по мшистому сосняку в сивере, вышли на старую лесовозную дорогу, и быстро зашагали вниз. Я пыхтел, потел, хромал, но пытался не отставать.
Распадок полого спускался вниз, дорога была чистая, каменистая, идти было легко, и я любовался ясным утром, рассматривал склоны и даже слышал призывный свист рябчика-петушка: "Тиу-тиу-тью-тью-тють-тю-тю" - пел он... Где-то с земли, метрах в пятидесяти, ему ответил второй...
Вокруг разгорался погожий весенний денёк...
Дошли до перекрёстка, где сливались в речку два ручья. Запахло смородиной, и, пройдя через кусты смородинника, мы по гулкому ледяному панцирю перешли правый ключ. Подо льдом шумела вода, но в тени от сивера, было холодно, и лёд держал нас прочно.
Прошли по залитой наледью дороге, до поворота налево. А нам надо было направо.
По крутому, заснеженному склону, поднялись на гребневую седловину, и Гена показал мне старый солонец, с плохо сделанной сидьбой, сверху в склоне. Гена пояснил, что солонец этот сделали студенты-охотоведы, и что внизу, в тридцати шагах, летом, мокрая болотина и озеринка.
Я попытался различить следы, на тропе, по которой на солонец приходили звери, но на камешках, смешанных со снегом ничего нельзя было различить.