Дощатая будка была некогда конторой лесоучастка. Я представил себе многолюдье, шум и грохот тракторов и трелёвщиков, треск мотопил, некогда царившего в лесах, вокруг.
Заготавливать лес бросили лет тридцать назад, а остатки бывшего лесоучастка догнивали здесь, не пугая даже диких зверей.
Солнце садилось отражаясь в шумящей, на щебёнчатом перекате, речке.
"Как быстро природа залечивает раны, нанесённые людьми, - думал я, с грустью разглядывая следы, оставленные разрушительным временем. - Дороги покрываются грязью и зарастают, деревянные строения гниют, а доски растаскивают охотники в свои новые зимовья, делают из них столы, сидьбы на солонцах".
Мы стали возвращаться в зимовьё. Солнце село за гору, стало прохладнее. Из долины слева подуло холодом. Обратно шли быстрее, и уже в сумерках дошли до нашего распадка. Миша ушёл вперёд, а я сел на открытом месте на склоне, смотрел и слушал, как в тайгу приходит вечер. Всё затихло. Ни звука, ни шевеления.
Я удивился, когда назад, сверху, спустился Миша. Он, увидев меня, почему-то обрадовался. Я пошёл вместе с ним вверх по гребню, уже в полутьме. Я ещё плохо помнил дорогу, но шёл за Мишей, не думая и не вникая куда и как мы идём.
Миша свернул с гребня, пошёл по диагонали, и остановился, дожидаясь меня только у ручью, перед крутым сивером.
- Мы незаметно где-то прошли зимовьё, - смущенно объявил он.
Я забеспокоился. Зимовьё стояло на склоне в полгоры, на маленькой плоской площадке, и даже костра не было видно снизу. Мы вернулись по косогору к гребню, и чуть поднявшись ещё, снова свернули по косогору. Миша убежал вперёд и пропал. Я крутился почти на месте, зная, что зимовьё где-то рядом, но кричать не хотел, стеснялся. Скажут: "Тоже мне, лесовик". Наконец, я учуял запах кострового дыма и поднявшись ещё метров на пятьдесят, вышел на площадку и увидел костёр. "Да-а, - думал я. - Такое потаённое зимовьё так просто не найдёшь". При свете костра, особенно заметна стала темнота, наступившая в лесу.
... Вечером снова сидели у костра, и Гена рассказывал, что они с Максом дошли до параллельной долинки, перешли её, поднялись в вершину распадка, где стояло зимовьё Семёна, который часто приезжал в эти места с Геной и в одиночку. Гена смеялся, рассказывая случай, происшедший с Семёном.
- Сёмка, как-то сел по весне в сидьбу на чужом солонце. Он это часто проделывал раньше. Только он умостился, устроился поудобнее, вдруг слышит голоса, а потом мужики увидели, что кто-то в их сидьбе есть и орут: "Вылезай, мужик, так-так-так, а то стрелять будем". Сёмка вылез, долго оправдывался перед мужиками, которые хотели даже оружие у него отобрать.
Я представил неловкость и стыд Семёна, его простодушное, круглое лицо и рассмеялся. Не дай бог попасть в такую ситуацию. Ведь в глухой тайге хозяин солонца, может и прострелить чужака. Такие случаи в тайге бывают. Пропал человек и всё. Пойди, найди его в огромной тайге. Я вспомнил и рассказал одну историю, которую услышал от Семёныча, замечательного старичка из прибайкальского села. Он вспоминал:
- Шёл я как-то, еще, будучи подростком, с охоты. Сел отдохнуть на берегу залива. Смотрю, вплывает на лодке в залив какой-то человек и очень тревожится, оглядывается. Вслед за ним, плывут, догоняя два мужика, тоже на лодке. Один приподнимается из лодки, а я вижу, у него ружьё. Прицеливается, бац, тот человек падает в лодку. Мужики подплыли, труп в воду вывернули, лодку на прицеп и уплыли. Я сидел, ни жив, ни мёртв. Долго после этого я молчал, о том, что увидел на реке.
- Раньше в тайге был закон, как тогда говорили, - внушительно подытожил Гена, - закон - тайга, прокурор - медведь.
Мы посидели ещё некоторое время. Костёр ослабел, огонь потерял силу, и мы пошли спать. В зимовье всё было уже привычно и знакомо, и потому, я заснул быстро и крепко.
Утром собрались уходить. Последний раз поели, попили чаю, подобрали мусор вокруг кострища, убрали в зимовье, подрубили дров для печки и сложили их под стол внутри, чтобы под дождём не мокли. Запаковали рюкзаки, которые стали намного легче. ... Вышли часов в десять. Я, уходя, оглянулся, запоминая и зимовье, и кострище, и хворост, собранный в большие кучи. "Хорошее место, - рассуждал я, - на южном склоне, прогревается, тёплый сосняк вокруг, маряна недалеко, где олени и косули пасутся. Рядом ключ бежит, и сивер, в котором бывают лоси. Странно, что медведей нет. Но с другой стороны и спокойнее".
Мы спустились по речке к маряне, и Гена рассказал, как он исследовал по следам гибель оленя, останки которого мы видели с Мишей, вчера, на тропе.
- Волчки шли стаей по гриве. Завидев марян, - он употреблял это слово в мужском роде, как делают это местные охотники, - волки разделились. Один пошёл верхом, вдоль маряна, а остальные спустились в падь. Верхний волк спугнул изюбра, и тот помчался от него вниз. А тут уже поджидала его остальная "братва". Гонки были непродолжительными, потому что по речке текла наледь - волкам легко и удобно, а оленю на льду скользко. Догнали оленя в момент, повалили и заели, - Гена вздохнул. - Сколько зверя они здесь убивают, не сосчитать. Весной в каждом ключе можно остатки лося или оленя найти. У них тактика одна. Сгоняют зверя со склона на лёд и рвут...
Не доходя до оленьих остатков, мы свернули в маленький распадок, и стали подниматься на гриву. Здесь разделились. Гена и Максим пошли вперёд и вправо, в верхней трети склона, а мы с Мишей должны были подняться до верха, а потом по гриве прийти к перевальчику. Ещё с утра решили, что пойдём в охотничье зимовьё в вершине соседней пади и там заночуем последнюю ночь, и в баньке попаримся.