Он ревновал её к дождю
И укрывал джинсовой курткой
Её июневые кудри,
А зонтик прижимал к локтю.
День дожидался темноты,
Жизнь начиналась с середины,
И закрывали магазины
Свои разнузданные рты.
Ветра стояли на своём,
Шатая цепь священнодейства,
И пошлое Адмиралтейство
Сдавало ангелов внаём,
Но вместо звёзд их берегли
Два добрых духа — Джин и Тоник,
И мир, казалось, в них утонет,
Едва дотронувшись земли…
А мне казалось,
А мне казалось,
Что белая зависть — не грех,
Что чёрная зависть — не дым,
И мне не писалось,
Мне не писалось,
Мне в эту ночь не писалось —
Я привыкал быть великим немым.
Он ревновал её к богам
И прятал под мостом от неба,
А голуби просили хлеба
И разбивались за стакан.
И плоть несло, и дух опять
Штормил в девятибалльном танце —
От невозможности остаться
До невозможности унять.
И вечер длинных папирос
Линял муниципальным цветом,
И сфинксов он пугал ответом
На каждый каверзный вопрос.
И, видно, не забавы для —
По венам кровь против теченья.
Миг тормозов — развал — схожденье…
И снова — твердая земля.
А мне казалось,
А мне всё казалось,
Что белая зависть — не блеф,
Что черная зависть — не дым.
И мне не писалось,
Мне опять не писалось,
Не пелось и не писалось —
Я привыкал быть великим немым…
И отступил девятый вал,
И растворил свой сахар в дымке…
К стихам, к Довлатову, к «Ордынке»
Он вдохновенно ревновал,
Но вместо рифм бежали вслед
Два юных сфинкса Джин и Тоник,
И воздух был упрям и тонок,
Впитав рассеянный рассвет.
1996
По дантевским местам
Вначале было слово — и слово было Я.
Потом пришли сомнения и головная боль.
Тяжёлые ступени, холодная скамья
И тихая война с самим собой.
Водил меня Вергилий по дантевским местам.
Сырые катакомбы, крысиные углы…
Подглядывал Меркурий — из туч да по кустам,
Шептал проклятья и считал стволы.
Он говорил мне: «Не уходи!»
Он говорил мне: «Не улетай!»
Он говорил мне: «Слушай, отдай
Свою душу в залог!»
Он предлагал мне долгую жизнь,
Он уповал на украденный Рай
И обещал мне в этом Аду
Жилой уголок.
Потом настало чувство — и чувство было Ты.
Ложь стала бесполезней, а боль — еще больней.
Вольтеровы цветочки, бодлеровы цветы,
И чёрный дым — от кроны до корней.
Не требовал поэта на жертву Дионис.
Года летели клином, недели шли свиньёй.
Кумиры разлетались, как падаль, пузом вниз.
И каждый бог нашёптывал своё.
Один говорил мне: «Иди и смотри».
Другой говорил: «Сиди и кури».
А третий пускал по воде пузыри,
Когда я жал на весло.
Один предлагал мне хлеб и вино,
Другой намекал на петлю и окно,
А третий — тот требовал выбрать одно:
Добро или зло!
Но тут случилось чудо — и чудо было Мы.
И я послал подальше всю эту божью рать.
Я взял одно мгновенье у вечности взаймы —
Я знаю, чем придётся отдавать!
Измена на измене — мир прёт своим путём.
Предвзятое как данность, и целое как часть.
И Рай теперь потерян, и Ад не обретён —
Всё только здесь и именно сейчас!
…………………………………………………………….
1996
Конец главы
Тебя носило по городам,
Тебя насиловала весна,
Рассвет свободы тебе не дал,
И вместо солнца взошла блесна.
Блеснула вешенкой на ветру,
Мелькнула пятнышком по среде,
Кольнула кольцами под кору,
И мы уже — никогда нигде не…
Темнело пиво. Самогон крепчал.
Тянулась речь на редкость благозвучно.
И небу было даже не до туч, но
Злопамятный уже штормил причал.
Я совмещал скольжение по кругу
С попыткой встать над миром вверх ногами.
Мы шли навстречу, но не шли друг другу, —
Мы выглядели рядом дураками.
Я первый, ты вторая,
Кто принял этот яд.
Любовь не выбирают,
Любимых не винят.
Без лишних снов, без выходок из тел,
Сосредоточив явь в открытой ране,
Захлёбываясь в собственной нирване,
Я прерывал теченье вечных тем.
Ты примеряла кольца и темницы,
Природу крыльев чувствуя плечами.
Мы рассекали воздуха границы,
Но контуров уже не различали.
Я первый, ты вторая,
Кто принял этот яд.
Судьбу не повторяют,
Забытым не звонят…
Темнело пиво. Самогон крепчал.
Назло врагам, на маленьком диване,
Захлёбываясь в собственной нирване,
Я постигал конечность всех начал.
Мы бились лбом в раскрашенные стены,
Отборный бисер разметав икрою.
Мы вышли в звук, мы выдохлись из темы, —
И разойдёмся братом и сестрою.
Я первый, ты вторая,
Кто принял этот яд.
Любовь не выбирают,
Любимых не винят.