Видимо, на зимовке шла гостевая полоса. На следующий день приехали соседи из аула с семьями и гостили целый день, пришлось варить плов, без конца кипятить чай. Уехали они глубоким вечером, взрослые верхами, маленькие дети на руках, побольше спереди на седле, самые старшие на ишаках.
На следующий день, когда Глеб набивал патроны для нового марша, в землянке появился новый гость – фельдъегерь Гулаев. У него было совершенно серое от утомления лицо. Он кинул Глебу конверт и повалился на кровать. Глеб стянул с него полушубок, шапку, сапоги и закинул его ноги на постель.
– Покорми лошадь, – сказал он, – через два часа нужно дальше.
Глеб выстоял лошадь минут сорок, потом дал сена, потом овса. Через два часа приготовил гостю поесть и разбудил. Гулаев насилу проснулся. За сутки он проехал 160 км. Гулаев выпил стакан водки, поел, молча стиснул руку и залез в седло.
Только тут Глеб увидел, что одна рука у него не в порядке и полушубок прострелен, и понял, за что прощались Гулаеву многие проступки, то грубость, то недосмотр, он понял, куда и зачем тот едет, и от всей души пожелал ему сил и удачи на оставшиеся 100 километров пути.
– А может, подождешь немного? Отдохнешь? – спросил Глеб у него.
– Нет, брат, – отвечал Гулаев, – такая наша работа – отдыхать не положено, пока пакет не сдал.
И пока Глеб стоял и смотрел вдаль, он заметил, что по южным склонам, несмотря на только что прошедшие снегопады, вышли из-под снега скалы и части склонов и не было уже цельности в снежном покрове, а были прорывы и дыры в этом еще недавно прочном белом плаще. На северном и восточном склонах все было по-прежнему, и по-прежнему жестоки были зимние морозы по ночам, но все выше поднималось солнце, все раньше оно вставало и позже садилось, отчего на южных склонах чуть-чуть начало подъедать снег.
И Глебу вдруг представились зеленые склоны холмов под Ташкентом, где уже сплошной зеленой волной вышли веселые мятлики, крошечные крестоцветные, маленькие осочки, среди которых, как вспышки, пламенели тюльпаны. Он отмахнулся и потряс головой – все это далеко и об этом не нужно думать сейчас. Нужно думать о том, чтобы провести полный комплекс работ, чтобы эта зима не прошла зря. И сейчас же подумал: «Где ты, мой красавец, где ты, мой Зор-кульджа. Нужно выручить тебя, для тебя трудное время». Потом Глеб вошел в землянку и вскрыл письмо.
«… Неужели, я не верю этому, что ты живешь с ней в одной комнате, я требую, чтобы ты это немедленно прекратил или считай наши отношения порванными. За мной тут многие ухаживают, – писала она, – но я знаю, что ты у меня есть, а ты, видимо, забыл обо всем, и все мои письма бесполезны. Если это так, давай прекратим переписку…»
Да, эти дни были трудными для многих. Темирбек по-прежнему делал Вере свои неуместные замечания. Она обижалась и плакала. Глеб злился, был груб. А где-то недалеко по нижней части склонов металось стадо кульджей. Сверху их согнали глубокие снега, там на северных склонах уже нельзя было докопаться до корма, снег был слишком глубок. Там, наверху, были так предательски глубоки скопления рыхлого снега по оврагам, что архары неизбежно бы завязли, если бы им пришлось уходить от погони.
Они спустились вниз на нижнюю часть склонов, но здесь их открытое или, вернее, малозакрытое снегом пастбище было не велико, они не могли на нем маневрировать так, как на верхнем плато. Кроме того, тут была теснота: согнанные снегопадами вниз, на нижнюю часть склонов, спустились и козлы, и архары, и здесь же человек пас свои стада. И самое опасное – появился наст. Весь снег под влиянием весенних лучей солнца днем подтаивал с поверхности, а ночью покрывался коркой, и бегство в ночное время по этой корке, сквозь которую проваливались копыта, но на которой держались мягкие лапы, означало гибель для копытных и праздник для хищных.