Он в сомнении покрутил трубку, потом отдал её отцу:
– Папа, это тебя. По-моему, этот твой хмырь.
– Здарова, – нагло прогундосила трубка. – Узнал?
– Здравствуйте, Гремислав Олегович, – тяжело вздохнул профессор. Беседовать с Хапузовым на ночь глядя ему очень не хотелось. Тем более, судя по тембру голоса, Хапузов был нетрезв. Впрочем, в последнее время он квасил почти непрерывно, отвлекаясь только на насущные дела.
– Слышь, мужик… – шеф звонко рыгнул в трубку, – Такая хуйня. В общем, маркетолог наш написал бумажку. Зина не идёт.
– Куда не идёт? – переспросил Андрей Валентинович, соображая, насколько пьян Хапухов и имеет ли смысл с ним беседовать дальше.
– Зина, говорю, не идёт! Не продаётся Зина! Продажи хуёвые блядь! – заорал Хапузов.
– Да она на каждом лотке лежит, – не понял Пенсов.
– Не, ну ты не въехал. Зина вообще идёт. Твоя Зина не идёт. Которую ты конкретно пишешь, – почти разборчиво произнёс Жорик.
– Эт-то почему же? – выдавил из себя профессор.
– Ну я тебе же тыщу раз говорил, – захрюкотал Хапузов, – проще надо, проще! Народ любит, чтоб штырило, чтоб жесть была настоящая! А у тебя всё как-то интеллигентно выходит! У тебя Зинка приличная блядь какая-то дама получается! Да хули сопли! Я последнюю твою Зину читал, ну я не знаю, это засн… заср… сблевать можно, ну я не знаю как просто какие-то повести Белкинда нах!
– Белкина, – машинально поправил Пенсов.
– Во-во, бля. От образованности лишней вся хуйня. Ладно, харе, ты понял. Мы на тебе деньги теряем.
Профессор крякнул и сел на табуретку.
– Значит, ты меня ссаживаешь с проекта? – осведомился он, от злости переходя на «ты». – Учти, я уже начал новую «Зину», – профессор выпятил хилую челюсть. – По закону, – добавил он, хотя не помнил никаких юридических подробностей, – ты её у меня берёшь, оплачиваешь и издаёшь.
В трубке хрюкнуло.
– Ну, начал… если последнюю… Да ты не ссы, без хлеба не оставим. Переводы там или ещё там чего. Приспособим к делу. Солдат ребёнка не обидит, – Хапузов шлёпнул трубку и в ухе профессора забегали короткие гудки.
– Что случилось? – поинтересовался Дементий, с тревогой глядя на папино лицо.
– Что-что. Меня выгнали. Ссадили с Зины, – вздохнул Пенсов-старший. – С-сукло хапузое, – неумело выругался он. – Нашёл себе негра подешевле. Навёл в хозяйстве экономию, – последнюю фразу он произнёс, стиснув зубы.
– Папа, если ты о деньгах, то не беспокойся, у меня теперь… – начал было сын.
– Нет, ты представь, – распалялся профессор, – я придумал эту метёлку, я сделал серию, а теперь эта падла с наколками мне будет говорить, что они не продаются…
– Папа, ну успокойся. Ты же сам говорил, что Зина – отрава для мозгов…
– Дементий, – попросил отец, – не умничай. Налей мне лучше какой-нибудь этой… отравы. Лучше водки. Хотя нет. Пожалуй, я сам.
– Папа, – слегка встревожился сын, – не забудь, у тебя печень. И почки тоже слабые.
– Не учи папу водку пить, – сказал Пенсов-старший, взял бутылку и пошёл к себе.
В этот вечер профессор впервые за последние тридцать лет назюзюкался вдрабадан.
Сначала он выкушал остатки первой бутылки, заедая горькую жидкость конфетками. Потом он почувствовал потребность в продолжении банкета и вылакал рабочие запасы. Потом в ход пошёл деликатесный арманьяк. Кажется, потом он названивал ненавистному Хапузову, потом порывался пойти в соседнюю стекляшку за поллитрой, но не смог найти ботинки, потом было ещё что-то невнятное, и, наконец, он отключился.
Проснулся Пенсов ночью от похмельного озноба. Его буквально трясло. В желудке вообще творилось что-то неописуемо кошмарное, пересохший рот радовал вкусом настоявшихся кошачьих ссак. Короче, ему было очень и очень хреново. Зато голова была странно ясной. Клетки мозга, омываемые продуктами разложения этилового спирта, ацетальдегидом и ацетатом, почему-то работали на удивление чётко и слажено. А главное – несмотря на хуёвое телесное состояние, Андрей Валентинович ощущал себя способным на всё. Вообще на всё.
Если бы Пенсов задумался о природе этого чувства, из памяти, наверное, всплыло бы слово «вдохновение». Правда, светлым его назвать было нельзя – скорее даже наоборот. Вдохновение накатило тёмное, с инфернальными обертонами.
Но профессора подобные тонкости не интересовали.
Он встал с постели, нацепил на левую ногу резиновый шлёпанец. Кое-как доковылял до стола. Протёр глаза, увидел – точнее, унюхал – четвертинку с остатками водяры на дне. Зажмурился, дёрнул из корла. Не сблевал. Включил компьютер, открыл папку с «Цыплёнком в табакерке».