Это был единственный момент, когда она вспоминала о сыне. После тошнотной беременности (родов ей удалось избежать – кесарево избавило её от мук) все заботы о маленьком Дёмке были благоразумно свалены на супруга. В конце концов, Настеньке было просто некогда заниматься ребёнком: как раз в это время она открывала для себя поэзию Фроста, живопись Чурлёниса и ароматизированные сигариллы.
Зато Пенсов открыл для себя молочные смеси и ночные кормления, научился готовить укропную водичку и часами держать ребёнка на плече в ожидании отрыжечки, потом приобрёл опыт общения с приходящими нянями и детсадовскими воспитательницами, освежил в памяти правила русской грамматики и теорему Пифагора, а также узнал много нового о детской сексуальности и противопожарной безопасности.
В девяносто первом семья академика – к тому времени уже покойного – вспомнила о своих корнях и стала готовиться к отъезду на историческую родину. Пенсов, неожиданно для себя самого, эмигрировать отказался наотрез – и, более того, оставил себе малолетнего сына. Настя – к тому времени успевшая стать Малкой – легко нашла в себе силы это пережить.
Впоследствии профессор частенько проклинал себя за то, что остался, пока не понял, что дело было не в приступе патриотизма, а в благоприобретённом отвращении к супружеской жизни. Увы, с точки зрения чисто практической, то была ошибка: работы по специальности в России в ближайшие сто лет не предвиделось. Пришлось заниматься чёрт-те чем, включая унизительное стояние за прилавком с турецкими куртками и польской косметикой. Однажды к его точке подошла его бывшая аспирантка, выгуливаемая бритоголовым толстошеим выблядком с торцом вместо лица. Они узнали друг друга, но сделали вид, что незнакомы. Через два дня профессор рассчитался по товару и с рынка ушёл навсегда: он дал себе клятву найти хоть какую-нибудь нормальную работу, в четырёх стенах и за столом…
Дёмка тем временем вырос – и превратился в странноватого, но вполне удобного для совместного проживания подростка, или даже уже «молодого человека». Большую часть времени он проводил в своей комнате: там у него был смонтирован домашний кинотеатр. На приобретение аппаратуры папа выбросил восемь штук грина – практически все свои накопления. За эти деньги он купил себе абсолютное спокойствие по поводу сына и его занятий. Оставалось только своевременно подбрасывать ему новые дивидишки, а также книги про кино.
Вот и сейчас рядом с Дёмкой на подоконничке прикорнула растрёпаная «Трюффо о Трюффо».
Профессор раскалил сковородочку, разбил в неё яйца и вопросительно посмотрел на Дёмку. Тот слез, зарядил тостер хлебцами из пакетика, достал две тарелки, сел на пол и уткнулся в «Трюффо».
Они поели яичницу с тостами. Папа свой желток густо посолил, сын – слегка поперчил. Тарелки свалили в раковину: Дементий любил мыть посуду, это помогало ему сосредоточиться. На нём же лежали обязанности по стирке: он хорошо управлялся со стиральной машиной, а в случае чего и сам мог простирнуть и выжать бельишко. Этому он научился, когда жил в деревне: два года назад он зачем-то поехал в Камышёвку, пристроился там у какой-то маминой родственницы, адрес которой разыскал в старой записной книжке. То ли отдыхал от неудачно сданных экзаменов (Пенсов-старший, понадеявшись на старые университетские связи, недоложил бабла репетиторам и оказался неправ), то ли искал смысл жизни. Пенсову тогда было не до него: он тогда только-только входил в рынок и работал практически круглосуточно, с небольшими перерывами на еду и сон.
– Ну как у тебя дела? – первым нарушил молчание сын.
– Полторы нормы сделал. Считай, ударник, – профессор встал, чтобы достать из шкафа бутылку «Croizet VSOP». – Будешь? – он показал на пузатую коньячную рюмку.
Дементий немного подумал, потом мотнул головой:
– Лучше херес. Папа, достань «Матусалем Олоросо». И мой бокал.
– Бокал сам достань, – закряхтел Пенсов-старший, – к тебе ближе.
– Извини, папа, – кротко сказал Пенсов-младший, приподнимаясь и доставая с полочки любимую посудинку.
Они выпили.
– Кофейку бы хорошо, – почти просительным тоном сказал отец.
– Если помелешь, – заявил сынуля.
– Эх, старые мои кости, – привычно проворчал профессор, доставая древнюю ручную мельницу с пожелтевшей костяной рукояткой.
Андрей Валентинович, при всех своих многочисленных достоинствах, совершенно не умел варить кофе. А вот сын где-то намастырился управляться с туркой как настоящий турок.
– Я тут недавно пробовал интересную штуку, – сказал сын, роясь в кухонном столе в поисках баночки с корицей. – «Копи лувак». Или «кофе виверры».