Зинуля. Я не встану… пока он не признается… (Отвечает серьезно, будто перед ней на самом деле стоит Виктор Николаевич.)
Федор Иванович. «Как это вы не встанете? Вы что, таким способом хотите заставить меня отменить приказ о вашем снятии? Кто это вас научил таким приемам? Ничего не выйдет, Коптяева. Да, я строго вас наказал. Ну и что? Вы знаете о том, что сейчас идет борьба за укрепление дисциплины? Или вы газет не читаете? Какую газету вы выписываете, Коптяева?»
Зинуля (серьезно). Здорово вы боретесь за дисциплину… сняли самую дисциплинированную…
Федор Иванович. «Поскромнее, поскромнее, Коптяева. Возомнили о себе!.. Одно из двух: вы сейчас встаете и отправляетесь на работу, или я вынужден звонить в милицию. Видите, уже люди вокруг собираются… в рабочее время. Вы, что же, решили… кому вздумается, тот может на каком вздумается пеньке сидеть? На территории! Коптяева, если вы сейчас же, сию же секунду не подниметесь, вас поднимут… и увезут!»
Зинуля. Пускай… Отпустят, я снова сюда приду…
Федор Иванович. «В таком случае вы будете уволены. За прогул. Выпишем из общежития, посадим на поезд и тю-тю…»
Зинуля. А я на следующей остановке выйду и сюда вернусь. (С нарастающей силой.) Пускай идет дождь, пускай идет снег… я буду сидеть. Сидеть! Сидеть! Сидеть!
Федор Иванович (выходит из роли). Вот-вот-вот… кричи громче: «Сидеть, сидеть, сидеть!» Слепые котята так визжат, когда их топят. А добьешься ты только одного этим своим «сидеть, сидеть, сидеть». Единственный человек, которому от этого будет плохо… это вот. (Ткнул в себя пальцем.)
Зинуля. Что? При чем?..
Федор Иванович. А при том, что если ты досидишь на этом пеньке до утра, завтра начнется расследование. Нет, не по поводу Петренко. Это уже никого интересовать не будет. Интересовать будет сам факт сидения на пеньке. Найдется какой-нибудь деятель, который скажет: «Вы что?.. Не понимаете, что значит сидеть на пеньке? Это же!..»
Зинуля воззрилась на него.
А ты думала? Потянут твоих девчонок. «Как же так, спросят, как вы могли ее оставить одну, ночью, в лесу?» «А мы ее не оставляли, — скажут они, — к ней туда поехал один человек, ее друг». «Ах, у нее есть друг? Кто, кто такой?» И все! (Грустно.) А тут моя жена должна скоро приехать, как тебе известно. Очень вовремя ты села… Я понимаю, это звучит несолидно. Ты борешься с мировым злом, а я тут со своей женой пристаю. Ну, извини!.. (Серьезно.) Я поэтому просил тебя — никому не рассказывать. А ты рассказала… поделилась. Я не обвиняю, я понимаю. Не ночевала, спрашивали… раз, другой отговорилась, потом пришлось сказать. Я понимаю. Но теперь видишь, что получается? То, что между нами, — это между нами… мужчина и женщина имеют право на тайну. Это касается только двоих… это что-то важное, сугубо личное, дорогое… чистое в конце концов. А теперь сюда влезет сто рыл! А ты прекрасно знаешь мое положение: я должен получить скоро квартиру, мне это очень важно, потому что сын больной, мне надо их устроить по-человечески. Только после этого я буду иметь какое-то право что-то решать с женой. Знаешь ты прекрасно и другое — как ко мне относятся здесь и Виктор Николаевич тот же, и особенно управляющий трестом Борис Емельянович… только и ждут, чтобы я допустил какой-нибудь промах. Потому что я не прощаю ни одного нарушения по технике безопасности. Ты пишешь докладные, а я составляю акты… сижу у них в печенках с этими актами. Им же только быстрей-быстрей, а что люди могут покалечиться, это… Если они узнают, что у нас с тобой… о! (Передразнивает.) «Вот они, оказывается, чем занимаются, наши принципиальные товарищи!» Распишут, размалюют, что ни квартиры, ни житья никакого… Тебе-то что, с тебя взятки гладки… холостая! А на мне уж потопчутся… с наслаждением!..
Зинуля (поднимается). Поедем. (Плачет.)
Федор Иванович (обнимает, целует, ласково). Не надо, миленький… Я все понимаю… как тебе больно, обидно… А что делать? Видишь, как все сплелось.