В газете рассказывалось о том, что главному редактору газеты и некоторым другим сотрудникам пришлось провести почти весь день в ФСБ в связи с упомянутым событием, а потом опять всю ночь сидеть над подготовкой нового выпуска.
Весь день телефоны редакции не переставали звенеть. Звонили со всех концов страны со словами сочувствия и поддержки, с просьбами рассказать подробности.
В здании на Лубянке телефонов было гораздо больше, чем в редакции «Московской невральки», но и они трезвонили непрерывно с высказываниями негодования по поводу притеснения журналистов и с требованиями навести порядок в стране.
Когда около семи часов вечера ответственный дежурный ФСБ, утомлённый непрекращающимися звонками, устало поднял трубку в очередной раз и хотел заученно ответить: «Да, да всё знаем, занимаемся, примем меры», он вдруг услышал то, что сразу отрезвило его затуманенный однообразием мозг.
Звонили из газеты «Невралька России». Там неизвестно откуда получили письмо от Зивелеоса, в котором сообщалось, что в самое ближайшее время он нанесёт визит к крупнейшему коммерческому банку, расположенному в центре Москвы.
А вышло всё так. На стол главного редактора «Невральки России» по ошибке, а не специально, попал конверт, адресованный главному редактору «Московской невральки». Редакции двух газет располагались в одном здании, но на разных этажах. Курьер, как случалось не раз, перепутал этажи и редакции. Вот и всё.
Но и главный редактор «Невральки России» не обратил внимание на фамилию в адресе. В России ведь принято сначала писать должность, потом название газеты, а затем уж фамилию. Так что пока до неё дойдёшь в каждом письме, работать некогда будет. Прочитал Парфёнов Пётр Ананьевич, что письмо адресовано главному и открыл конверт, а там прочитал буквально следующие строки:
«Уважаемый Семён Иванович!
Весьма опечален тем, что Ваша редакция отдала деньги, предназначавшиеся развитию Вашей газеты, в государственные структуры, которые не заинтересованы в успехе вами провозглашаемых идей. Поэтому деритесь теперь сами, а я позволю себе найти другой способ оказания материальной и любой другой помощи народу, экспроприируя незаконно полученные капиталы.
Уведомляю вас о том, что сегодня же через несколько часов после получения Вами этого письма я нанесу визит к одному из крупнейших коммерческих банков столицы.
Вполне понятно, что Пётр Ананьевич испугался и оттого, что совершенно случайно открыл не предназначавшийся ему конверт, и оттого, что оказался ввязанным в неприятную историю. В то, что было вчера с «Московской невралькой», он оказался посвящённым в числе первых. Никто, конечно, не удивится, если узнает, что главный редактор Парфёнов немедленно позвонил главному редактору Никольскому и они встретились.
Посовещавшись тет-а-тет, они собрали самых ключевых, самых ответственных лиц своих редакций и теперь уже вместе с ними опять обсудили создавшуюся ситуацию. С точки зрения интересов газет правильнее было бы умолчать о готовящемся ограблении, но послать на предполагаемое место события своих опытнейших репортёров. Новая сенсация была бы освещена только этими двумя газетами, что подняло бы их тиражи небывало. Однако, как справедливо заметил Самолётов, приглашённый тоже на это совещание в порядке исключения, как человек, получивший похвалу от самого Горюшкина и сумевший яростно сопротивляться самому генералу Казёнкину, последствия такого поведения для обеих редакций могут оказаться весьма плачевными, так как обе будут обвинены в сговоре. Самолётов предложил поставить в известность только дежурного ФСБ, с чем все и согласились.
Нужно ли говорить, что в Москве коммерческих частных банков хоть пруд ими пруди? Хорошо это или плохо, не нам судить. Известно только, что владельцы их вошли в число богатых, а страна в число бедных. Однако, что есть, то есть. И понятное дело, все банки стремились оказаться в центре, а удалось лишь самым богатым и проворным. И к какому же банку в центре хотел нанести визит Зивелеос?
Этот вопрос поднял всех, как стало принято говорить, на уши. Ходить на ушах, правда, никому никогда не удавалось, но так говорят на Руси, а на ней чего только не говорят? Впрочем, сейчас было не до филологических рассуждений.