Начинающему писателю необходимо пробиться не через засеки редакционных безразличии, а проклюнуть самоличную скорлупу.
Писать так просто, как бы между прочим, становится все труднее. Уж слишком густо заселился мир. Трудно подобрать заглавие, так много было заглавий. Трудно найти нетронутую тему. И очень, очень трудно прорубить незримо давящий всех нас и каждодневно разрастающийся лес штампов. Уже нельзя пользоваться ни одним словосочетанием, примером, синонимом, ассоциациями классиков: хуже, чем плагиат, они навязли в зубах читателей, и те бросают за окно книги-фальсификации.
Ибсеновский Фальк утверждает право поэта воспевать любовь, хотя «любовь стара, как чай. А чай китаец пил, когда был жив еще Мафусаил…». Да, но извольте спеть свою песню о любви! Иначе получится трагичное «вне игры» иных наших поэтов — их не читают. А если и читают, то упрекают: не Пушкин, не Лермонтов… Однако Александр Блок не слышал таких упреков, хотя и был Блок действительно не Пушкин. Он был самим собой! Вот где секрет творчества и жизни в творчестве!
Всех нас, коль мы сами, а не тряпично-костюмерная личина, и встретят, и полюбят, и будут любить, не попрекая отсутствием сходства с Аполлонами, Афродитами или с более близкими божками.
…На каждой странице повести М. Ю., в каждой фразе штамп, штамп, штамп. Ничего своего, все вялое, сохлое. Не разнотравье — сено.
На Востоке есть поговорка, что, дабы хорошо что-либо знать, нужно сперва выучить, а потом забыть. Это хорошо в применении и к литераторам. Прекрасное, точное выражение. Знание, сросшееся с личностью; разум, тренированный, как пальцы виртуоза-пианиста; повествовать, как птица поет; жить в искусстве, а не возиться в пыли наук, как бездарный гетевский Вагнер.
Но ведь это идеал, возразят мне. Это недостижимо ни для кого! Конечно. Но ведь меня или Н. Н. и не собираются мерить подобным эталоном. Нам, рядовым, нужна крупица, нужна одна блестка, но добытая из копи глубокой, настоящей копи.
Читатель так же стремится к настоящему слову, как дикая коза к горькому выпоту на черной грязи солонца.
Наше право учиться у мастеров всех времен и племен. Учиться делать, не подражать. Настоящее обучение в том-то и заключается, чтобы не подражать. Эстафета культуры. С той разницей от спортивной, что передаваемый предмет (по старой терминологии — огонь) должен чудесно-творчески преображаться в очередной руке. Высшая оценка искусства — неподражаемо.
Подражать необходимо безусловной грамотности. В данном месте я разумею не школьную грамотность, а уменье говорить именно тем складом мыслей-слов, какие, во-первых, нужны для возбуждения чувств читателя и, во-вторых, отвечают свободно проявляемой личности автора. Что тут первое, что второе — неважно.
Неужели все дело в личности автора? Конечно. Как и везде, в литературе один больше, другой — меньше. Но коль они сами, то каждый оказывается нужен и живет в творчестве. Блок думал о праве любого писателя взять бремя превыше своих сил. Более того, считал это обязанностью. Верно, если писатель берется сам, он поднимет. Пусть оттащит недалеко и за то услышит спасибо от людей.
Внутренняя писательская работа требует настройки. Настройщиков нет и не будет: нет и не будет рецептов. Мысли эти стары. Лев Николаевич Толстой говорил, что писатель должен хорошо знать, где добро, а где зло.
Каким же советом в меру моих скромных сил могу я помочь М. Ю.? Попробую.
Уж если М. Ю. действительно не может не писать, пусть пишет (это не мои слова). Думаю, в самой литературной работе кроется на какой-то срок ощутимая награда. Авторское горение может принадлежать, кажется, к наиболее ценной части вознаграждения за труд.
Есть две редакции повести М. Ю. Они, по существу, равноценны, движения вперед я не вижу. Думается, хватит этого. Заколдованное место. Пускался по нему с одной и той же позиции гоголевский дед не однажды — не вытанцовывалось. Символична или нет сказка Гоголя, судить не стоит. Но писание третьего варианта заставит М. Ю. вольно-невольно, а повторять одно и то же. Лучше начать наново. Если же опять о старом, то забыв все, что сказано ранее.
Но о чем бы ни писать — травить, бить штампы, гнать их. Как, каким способом? Думаю, писать как можно проще. Для этого влезать по очереди в каждого героя, тогда получится глубокая, волнующая, убедительная простота. Так это сложность? — спросят меня. Пожалуй. Не гонясь за парадоксами, поясню примером, будет легче высказаться.
Вот в чем дело. Думаю, по опыту чтения многих пьес, что драматург не случайно расставляет фигуры, особенно «ведущие». Состав трупп стандартный, драматургу известны могут быть и фамилии будущих исполнителей. Главные роли — от двух до четырех, настоящие актеры. Далее, фон, «выходные» без слов или с двумя словами: «Карета подана, кушать подано…» Как в купринском рассказе: «Он идет…» Такие роли доверяют кому угодно. Недавно в одной современной пьесе видал в такой выходной или проходной роли пожарного. И право же, он не украл те рубли, которые ему выписали дополнительно к основной ставке.
В нашем Художественном театре, нарушив мировую традицию, хотели и для подобных ролей дать «настоящих» актеров. В других — по-иному. Не знаю, как сейчас, а еще совсем недавно первоклассные итальянские оперные труппы порхали по всему свету на треугольнике: тенор, сопрано, бас. Остальные — безголосая «чернь» — прятались в грохоте оркестров. Это называется — ансамбль.
Писатель лишен права на такой коммерческий прием, хотя не все с таким заявлением согласятся. Нет, как бы ни было мало по отношению к сюжету то или иное лицо, нужно вжиться в него, «побыть им», без зазнайства признать всеобщее право на равенство в художественном произведении. Ростан говорит: «…смерть насекомого уже полна трагедий». При всем пренебрежении окружающих ко мне, я, насекомое, для себя несу такой же большой и ценный мир, как… как что угодно великое! И моя, а не ваша и не его жизнь есть ось, на которой вращается мой мир!..
Итак, только авторское воплощение в каждое действующее лицо дает шансы добиться правдоподобия, индивидуализировать каждого героя. Но тогда каждый — тот же автор? Да, как все люди, автор снабжен обыкновенным человеческим свойством, чрезвычайной, космической широтой. Надо суметь развернуться.
И Демон, и Тамара, и Мцыри, и Петр, и Мазепа, и Мария, и Кочубей, и княжна Мери, и Ленский, Онегин, Татьяна — суть всего два человека. А каждый читатель, включаясь в чтение, становится, хочет не хочет, тоже Демон — Тамара — Мцыри — Петр — Мазепа. Не будь так, и не было бы ни литературы, ни читателей.
Думается мне, что проклятый штамп, лишающий язык писателя силы, сюжет — движения, героев — вероятности, может загубить произведение, воспользовавшись схемой заранее навязываемых авторами характеров: Петров у меня будет такой-то, а Иванов — такой-то. А они, голубчики, топорщатся. Иванов, подобно Федьке у Ф. М. Достоевского, дурак лишь по средам и пятницам, а по вторникам и воскресеньям он умнее самого автора. Петров же среди предписанных ему добродетелей спрятал, как змею в розах, склонность к расхищению госимущества. Кто кого? Уж если Иванов с Петровым сомнут автора, книга будет жить. Победит автор — книга погибла: штамп, штамп, штамп.
Следовательно, писательство не от фотографии-списывания повелось, не планированием держится. Все люди широки, каждый человек — творец. Да не каждому удалось, не каждому дались развернуться, как раскатывают свернутый в трубку многометровый ковер.
Очень надеюсь, что М. Ю. не огорчится, на меня не обидится. Все советы и мысли изложены от души.