Забыл сказать: о писательстве очень хорошо говорит Паустовский, умный и красивый человек в нашей литературе, в «ЗОЛОТОЙ РОЗЕ».
*
…Но рассудим, кто судья художественности и кто арбитр в таких спорах? В ряде изделий человеческих рук качество может быть определено бесспорно, путем измерений. Но есть отрасли, где решает вкус. Лаборатории пищевых продуктов могут аналитически проверить составляющие части. Но решающее слово принадлежит дегустатору, который может ведь и забраковать совсем или одну партию того же химического состава разбить на первый и третий сорт. Видал я также, как два дегустатора спорят, не сходятся.
До чего же сложно с качеством, то есть с определением художественности произведения. Кто судья, какая у него лабораторная посуда, весы, какой вкус? И какие измерители для проверки качества продукции самого судьи? Все темно, все непонятно, ибо точности здесь явно быть не может. На многих производствах аппарат ОТК комплектуется старыми, физически слабыми рабочими. Они, зная дело своими руками, по праву судят о работе других.
Многие писатели в своей переписке, в статьях, иногда в предисловиях к чужим книгам, высказывались как критики. Но, оговариваюсь, — как мне известно, писателей и критиков в одном лице не было. Для критиков естественно находить, вырабатывать некоторые каноны, некоторые эталоны, накладывать на страницу нечто вроде решеток, с помощью которых расшифровывают системы шифровального письма. А так как художественное произведение действует не только на разум, но и на чувства — это ведь не инструкция, — то задача критиков очень трудна.
Мне кажется, что удача актера в том, чтобы зритель видел не его, а изображаемый персонаж. Мне кажется также, что удача писателя в том, что он взволновывает читателя и тот верит видению жизни, которое встает со страниц, но не развлекается хитросплетением слов.
Книга пишется во-первых, во-вторых, в-третьих для читателя и только для него, и он сам способен определить нехудожественность, то есть фальшь, заумь, уродливый внутренне и внешне язык. Не в одной технике — в культуре читателей наши успехи.
*
…По поводу рукописи Б.[10] попытаюсь поделиться с Вами некоторыми мыслями, которые возникли у меня, вернее, оформились за время, в течение которого я сам занимаюсь писанием исторических книг.
О специалистах-историках. Естественно, все они, каждый из них, занимается одной, своей «эпохой». И обязаны не отрываться от писаных, от вещественных свидетельств. Отрезок времени, который кое-как отражен в письменных свидетельствах, ничтожен по сравнению даже с периодом существования общества. И неразличим, коль мы пытаемся представить его себе на шкалах биологической эволюции. Новое и новейшее естествознание весьма доказательно утверждает, что столетия — слово, которое звучит внушительно, — весьма легковесны на весах эволюции. Профессиональные историки склонны изображать последние две-три тысячи лет если не вертикальным подъемом, то лестницей весьма крутой, со взлетами на отдельных ступенях.
Если нечто подобное можно отнести к накоплению материальных ценностей, то подобная картина никак не годится для человеческой личности. К такому заключению прежде подталкивала история искусств: нам понятны, нас волнуют древние греки и римляне, а от «Слова о полку Игореве» не отказались бы ни Пушкин с Лермонтовым, ни современные поэты любой страны. Теперь к такому заключению по части личности нас подвели естественные науки.
С точки зрения естественника наших дней, две-три тысячи лет — это отрезок прямой, концы которого находятся почти на одном уровне.
К чему все это? К тому, что авторы исторических книг не должны смотреть свысока в прошлое, коль они не допускают чудес в смысле озарений и т. п. Считаться надо с фазами этнографическими, вспомним Энгельса и Моргана, а не со «столетиями».
Вряд ли сейчас разумно рассматривать, скажем, русского в начале нашего тысячелетия как личность, низшую по сравнению с нами. Кое в чем та личность могла и превосходить иных из нас: механо-и капиталовооруженность была ничтожна, а производительность труда относительно весьма и весьма высока. Так, жители Приднепрорья вели товарное зерновое хозяйство еще во времена Перикла: афинский рынок зависел от подвоза днепровского хлеба, и его производители успешно конкурировали с местными, греческими.
Кое-что в истории можно проверить нынешним днем. Так, у многих исторических писателей есть сочные описания старой Москвы, впечатляюще загаженной, смрадной, навозной. Старая Москва — при Иоаннах и первых Романовых — была застроена усадьбами с одноэтажными домами. Как многие наши дореволюционные губернские города и окраины нынешних небольших: ни ливневой, ни фекальной канализации. Словом, деревня. Но ни вони, ни грязи, ибо коэффициент плотности низок, и сама природа еще служит санитаром.
Трудно с речью героев исторических книг. Невольно и вольно мы силимся изобразить язык «источников». И былой русский пользуется изобретенным нами диалектом, уродским и бедным, из-за чего он превращен нами в дикаря. В то же время абориген Новой Гвинеи говорит чистым русским языком… Не следует переводить и старую русскую речь?
Я не рецензент. Поэтому взял вольность порассуждать, поделиться с автором рукописи о викингах некоторыми своими взглядами. Как применить к делу? Не знаю. Профессиональным критикам легко, они знают, как и что писать, так как сами не пишут. От них не требуют: покажи сам, — как в армии от командира.
Есть еще что-то. Пишущий всегда хочет нечто доказать: нет литературы без тенденции. Софокл с Еврипидом, как и автор «Слова» — ловцы. Но птицы ловятся в спрятанные силки, а зверолов обязан вписать западню в природу, он художник.
И литератор обязан вписаться в природу, остерегаясь подражать не природе, а литературе: мастера рисуют с натуры, подражатели копируют картины.
…Пусть писатель смещает эпохи, пусть делает, что хочет. В отличие от зверолова, он может, коль удастся ему, сотворить и собственную природу, как А. Грин. Но, вероятно, такое возможно, только когда овладевают пропорциями и перспективой и еще не знаю чем. Здесь, на мой взгляд, Б. грешит. Он всячески развенчал своих викингов, они смахивают на шайку хулиганов. Это общий шаблон. Но это также и смещение понятий. Физическая красота, ловкость, ум, храбрость, образование — это «материал», это не количества, а только цифры до той минуты, пока перед ними не появится знак, обозначающий их направление. Такое смешение понятий (красивый — добрый, урод — злой) особенно губительно в драматургии.
Если же обратиться к норвежским купцам, прибывшим в Белое море, то можно вспомнить об опасностях дальней торговли. Тогда они сопрягались с медленным оборотом капитала и с большим риском. В те поры за заемный капитал платили в Киеве рост до 50% в год. С XVII века западноевропейские купцы начинают сказочно наживаться на китайской торговле. А много ли можно было вывезти на судах водоизмещением двести тонн? Два года пути. По тогдашней технике более опасных, чем путешествие на Кон-Тики. Кто-то разжился, о погибших забыли.
Когда-то в далекой торговле был героический элемент. Гончаров во «Фрегате Паллада» говорит о купцах, которые отправлялись из Якутска за три тысячи верст. Кстати, их походное снаряжение было такое же, как в 1024 году. Наш Север и Архангельский край обделила судьба: не нашелся русский Джек Лондон.
Не слишком мне понравились биармы в изображении Б. Они были проще (внешне), жили проще (внешне) и вместе с тем как люди были глубже. «Мистика» у них, конечно, была. Сие, может быть, не столь уж вредно.
Ныне многие достойные уважения исследователи считают, что появление отвлеченных, абстрактных идей свидетельствовало — в плане общей эволюции животных — о разрыве между человеком и зверем. Поэтому первые захоронения суть немаловажные признаки. Развитие способности мыслить отвлеченно идет рука об руку с прогрессом собственно человечества. И только через стремленье постичь нечто, относящееся к миру, не постигаемому нашими органами чувств, возникают такие понятия, как одномерная точка, двухмерная плоскость. Их в природе нет и быть не может, но на них сидит вся техника.