Конечно же, искусство идет от намерения, изнутри, от содержания, от убежденности. Но произведение становится художественным лишь тогда, когда внутренние стремления, когда содержание столь ясны, что находят силы для выражения, то есть форму — в данном случае словесную, такую форму, которая своим правдоподобием внушает нам ощущение достоверности.
И опять думаешь о тайне литературы. Ведь само произносимое, само написанное слово оказывается никак не абсолютным. Слово может быть простым обозначением, названием-этикеткой, но может оказаться и сообщением, которое, связывая меня, читателя, с фактом, способно сделать из этого факта событие. И тогда слово ведет меня к событию, к сосуществованию с воображенными автором героями, со-общая меня с ними (экая глубина в русском слове: сообщение есть сообщение, событие — событие).
Мне кажется излишним указывать на образцы и на теории литературы, вопреки им многие научили себя искусству, но еще никто не был обучен ему на школьной скамье. Учат кое-как критике, поэтому-то и говорят, что искусство трудно, а критика легка.
Верность слова, правдоподобие, сообщение удавались многим писателям, вовсе не «великим». По-моему, средства автора сборника, его «слово», к сожалению, не отвечают благородству его побуждений. У него есть определенная схема, которой он руководствуется во всех случаях, действуя прямо, как топором. Позиция для пишущего необходима, но ограничиваться ей одной — ошибка. Нужно, помимо многого другого, также и изучение вопроса, трактуемого в произведении.
…Если громады нелепиц в трех исторических повестях, входящих в сборник, как-то маскировались удалением времени, то Салтыков-Щедрин — время дедов наших. Его годы изображены в художественной литературе, в написанных нашим, современным языком мемуарах, сохранились газеты и журналы того времени, не говоря уже об архивах.
М. Е. Салтыков принадлежал к одному из древнейших дворянских родов, но своего состояния не имел, и ветвь этих Салтыковых была, кстати сказать, нетитулованная, что автору повести следовало бы знать. Обращение в тексте к Салтыкову «ваше сиятельство» могло носить только характер насмешки.
Не имея средств, Салтыков должен был служить. В 1844 году, по окончании лицея, восемнадцати лет от роду, он зачисляется в канцелярию военного министра. В 1849 году за «Запутанное дело» — ссылка в Вятку, где он чиновник губернского правления, быстро повышенный в чиновники особых поручений при губернаторе. Ссылка заканчивается, и в 1856 году Салтыков, уехав в Санкт-Петербург, получает там должность чиновника особых поручений. В 1858 году назначается вице-губернатором в Рязань. К этому времени он уже широко известен как автор «Губернских очерков» и других сатирических произведений.
В Рязань Салтыков приезжает, по нашему счету, совсем молодым человеком — ему тридцать два года, но за его плечами уже четырнадцать лет службы и у него отличная репутация. Его обширные доклады по ревизиям и другим делам остры и беспощадно-критичны. Его ценят, он получает награды и делает быструю карьеру, что понятно при его выдающихся способностях.
Художник сделал плохую услугу автору и читателям, изобразив (молодого в то время) Салтыкова стариком последнего десятилетия его жизни. Впрочем, и в повести не ощущается полный жизни молодой человек. Но обращусь к тексту:
«…ямщик остановил лошадей… начал простукивать колеса…»
Простукивают колеса железнодорожных вагонов, проверяя бандажи. Но колеса тарантаса?! Набор слов продолжается? Нет, эта остановка нужна для разговора с прохожим мужиком. О чем он рассказывает:
«У одного хлеба нет, у другого — еще чего-нибудь. Просили своего барина оброк сбавить, барщину облегчить… Хотели мы своего барина потрясти, пошли на имение кто с вилами, кто с косой. А он собак спустил и стражу с ружьями поставил…»
В этой выдумке нет живого места. Для крестьянина хлеб был всем без всякого «еще чего-нибудь». Хлеб был и пищей, и товаром на продажу, и кормом скота, и птицы. Есть хлеб — все есть, нет хлеба — ничего нет.
Барщина, оброк. Либо то, либо другое. Помните: «…ярем он барщины старинной оброком легким заменил». Или одно, или другое.
При барщине угодья делились на барские и крестьянские. Крестьянин был обязан отбывать обычно половину недели на барских полях, другую половину — «на своих». Собранное на барских полях принадлежало владельцу, на «крестьянских» — крестьянам. Было много злоупотреблений крестьянского времени на барщине, и в целом для крестьян был предпочтительней оброк — крестьянин «обрекался» платить владельцу определенную сумму в год, за что мог пользоваться своим временем, включительно до дальнего отходничества. Вообще же отношения «оброчные» были весьма пестры. Автор по всей повести соединяет барщину и оброк по причине своего неведения.
Затем крестьянин говорит: «…пошли на имение…» Никто, тем более крестьянин, так сказать не мог. Имение — это все владение, вместе взятое. Можно сказать — на усадьбу. Затем крестьяне с вилами и косами пугаются собак! Да это курам на смех! И какую стражу мог выставить помещик? Дворовых с ружьями? Казаков, что ли? Крестьянин не мог сказать ни одной фразы из навязанных ему автором.
Судя по повести, рязанские помещики — воплощение Салтычихи, а во всей губернии, кипящей крестьянскими восстаниями, властвует революционная ситуация. «Разоблачая» строй, крепостничество, организацию управления, автор не замечает положения, в которое он ставит своего героя, который обязан, во-первых, возбудить уголовное преследование по поводу живописуемых ужасов.
Только что закончилась Крымская война, идет нескрываемая подготовка реформ. Но Салтыков (в повести) несведущ и беспомощен.
…А вот «хозяин губернии»: «Заранее осведомленный (!) о демократических убеждениях (!) Салтыкова, он принял его холодно. Подтянутый и вылощенный, вершитель судеб губернии вышагивал по залу, крутил усы, оглядывая себя в зеркало».
Далее губернатор говорит бессмыслицы, как ему полагается, для разоблачения губернаторов. Но сказать: «Чаще приглашайте советников (чинов губернского правления). Прислушивайтесь к их мнениям», — не мог и глупейший из губернаторов. Автору следовало бы как-то ознакомиться с губернским управлением в прошлом веке. Автор все твердит о «делопроизводстве» в современном смысле слова. Салтыков спрашивал: «Каковы сроки прохождения бумаг?» На самом же деле бумаги не «проходили», губернские правления решали дела (это и было делопроизводством) на основании «положения» в зависимости от характера дела: властью правления коллегиально, или с последующим утверждением губернатора, либо по его указанию. Вообще же губернатор мог сам решить любое дело.
В завершение встречи губернатор «познакомил М. Е. со своей женой, полной, с заплывшими глазами дамой. Она тотчас села за фортепиано и заиграла бравурный танец».
Нелепо, но разоблачать так уж разоблачать. Но тут же попадает и его герою, Салтыкову. Единственно, что он выносит из знакомства с губернатором и его женой, это мысль о губернаторе: «Неумен и выглядит каким-то нарциссом» (!!!)
А вот как он поступает с другой дамой, женой предводителя дворянства: «Она… заново отделала квартиру, напекла жирных кулебяк, а он не пришел в гости…» Так у предводительши пропали и отделка, и кулебяки.
В 1947 году, в Харькове, в военной гостинице, увлеченный своей профессией молоденький фармацевт рассказывал мне по какому-то поводу о ландышевых каплях:
«Они больше для успокоения больного, нужно же врачу что-то прописать. Был в старое время такой анекдот: у одного богача жена пожаловалась на здоровье. Муж сбегал за врачом. Врач ничего не нашел, прописал ландышевые капли и сказал мужу: у нее пустяки, молодая женщина, скучает, вы ей подарите отрез на платье или сводите разок в театр, и все пройдет».
Таковы были былые богачи в воображении моего молодого человека. Такое же представление о Салтыкове и его времени имеет и наш автор.