Конечно же, уголовщина, состоящая из рецидивистов промышлявших воровством, существовала и тогда. Было достаточно четкое деление на воровские специальности, начиная с «ширмачей», которые только лазали по карманам, орудуя «грабкой», то есть развитым особой гимнастикой указательным и средним пальцами, и до «медведей»-взломщиков, специалистов по запорам и бронированным сейфам. Был у них и свой жаргон, они «ботали по фини» или «по фене». Этот «язык» пошел, может быть, от условного языка офеней, бродячих торговцев в разнос, популярных в XIX веке. Но коль тогдашних российских воров и можно было назвать «миром», то лишь весьма и весьма условно. Ибо это был какой-то темный уголок где-то в дальнем углу общественного подполья известный и по необходимости интересный лишь служащим уголовного розыска, которые зачастую узнавали автора «работы» по его «почерку». Кстати сказать, немногочисленные тогда кадры собственно угрозыска после революции безболезненно остались на прежней работе.
Но романтики не было, как не было и страха перед уголовниками. Помню, как на базаре на крик: «Держи вора!» — мчались со всех сторон добровольные преследователи; помню, как на этот же призыв приказчики выскакивали из лавок, бросая покупателей и товар на прилавке. В камерах тюрем профессиональные воры могли покомандовать только эпизодически, в каких-либо особых условиях, сложившихся случайно. Ни о каком их влиянии на детей, на подростков не было и речи. С особенным презрением и жестокостью к ворам относились русские рабочие, не говоря уже о многочисленных ремесленниках-кустарях, формировавших в городах преобладающую числом массу внутри былого мещанского сословия, и о беспощадности крестьянства.
Не мне и не здесь судить о том факте, что ныне у нас (да, насколько мне видно, и в других местах) действительно появилась опасность давления уголовщины на сознание, на мировоззрение. Во всяком случае, словечки из воровского жаргона вкрапались в общий словарь, а иногда целым их набором и «блатными» ухватками щеголяют подростки, молодые люди, по всей вероятности, не собирающиеся сделаться «ворами в законе», но уже эмансипировавшиеся от многих правил добропорядочного поведения: лгут, подличают, не слишком брезгуют тащить по мелочи на работе, и положиться на таких нельзя — обманут.
Конечно, я могу судить лишь обывательски, по отдельным наблюдениям, а «выборочная статистика» не всегда надежна. Однако нам известны и действия власти. Так, детские комнаты в милиции повсеместны, и дела им хватает. И законодательство последовательно ужесточается, что общеизвестно. Напомню о том, что до войны за кражу у частного лица полагалось до года тюремного заключения, а за «государственную» кражу — до двух лет. Ныне же даже несовершеннолетние за кражу у соседа, за хулиганство могут быть осуждены на несколько лет заключения. Они начинают свой срок в детколониях, а по достижении совершеннолетия продолжают в настоящей тюрьме.
Все это сбивчивое по необходимой краткости вступление мне понадобилось также и для того, чтобы дать себе самому отчет в том, почему мне повесть К. И. с ее необычной для жанра тематикой кажется заслуживающей пристального внимания. Подчеркиваю — мне, ибо сам автор, думаю, не нуждался в подобных рассуждениях. Он, мне кажется, насмотрелся неких отрицательных явлений в событиях нынешнего дня и о нем, текущем дне, печется. Судя по композиции повести и разработке сюжета, он может быть сторонним наблюдателем-литератором. А может быть, он сам, поработав с молодежью, взявшей крен не в ту сторону, ощутил в себе призвание писать. Но это не так уж важно. Взятая тема, по-моему, серьезная и нужная. Повесть читается с интересом, что, как известно, служит признаком литературной удачи. Вспомните известный вольтеровский афоризм и шутку, которой Н. Г. Чернышевский начал «Что делать?». На самом деле, полезная, но скучная книга столь же никчемна, как ружье без зарядов.
К. И. довольно убедительно персонифицирует проводников влияния «уголовного мира», одновременно их обнажая. Податливыми оказываются в первую очередь подростки, жизнь в семьях которых сложилась неудачливо, но неудачливость эта не одинакова. И то, и другое дается без особого нажима на читателя, образно. Есть характеры.
Следуя, бесспорно, бессознательно исконным традициям воспитующей литературы, автор дает голубой краской некоторых взрослых руководителей, представителя милиции, директора школы. Что же, и мне хочется, чтобы они такими и были.
Может быть, у особенно рьяных ригористов возникнут возражения против бытующих в повести «блатных» словечек. С полным уважением к строгости вкуса таких судей замечу, что, к сожалению, словечки эти уже обернулись словами, втираясь в обиходную речь. Да и помимо того я уверен, что в этой части повесть К. И. никого не развратит. Вообще же нужно не только на суде, но и в литературе либо говорить, либо молчать.
О РУКОПИСИ Е. Е. О.
Читая рукопись, я спотыкался на каждой странице, часто — на каждой строке. Поэтому начну с разбора первой и последней страниц, абзац за абзацем.
«Над степью черный полог туч. На востоке, над горбами далеких курганов, серая полоска ранней зари. На западе степная ширь слилась с чернотой неба и темнела бездонным омутом…»
Чернота, темнота, бездонный омут — все это мне не слишком нравится, но, так ли, иначе, автор дает картину тишины, ибо «серая полоска ранней зари» бывает различима и при затянутом небе, когда «полог туч» образует на востоке просвет. Я могу пропустить «бездонный омут», хотя ночью и лужа кажется бездонной. Но в четвертой строке узнаю, что дул ветер, да такой, что «сметал траву». Следовательно, никакой «серой полоски» быть не могло, неслись и облака, а в такую погоду запаздывающий рассвет проявляет себя медленным нарастанием видимости. Описанного автором быть не могло. Дул ветер, но какой бы он ни был силы, ему не «смести» траву. С непаханой степью не справиться урагану. «Черные бури» возможны только на распаханных почвах. Ночью не видно ни орлов, ни курганов, но будь они и видны, то «ерошить перья орлам» ветер не мог: птицы всегда сидят головой к ветру. Чей «злобный вой» разносил ветер, автор не говорит. Но коль он разумеет волков, то ошибается. Осенью волки всегда отлично сыты. Бывает, они подвывают на тихих зорях, но это совсем другое. А сейчас они молчат — и вообще, и потому, что, как видно дальше, в степи неспокойно, а волки осторожны.
«Степь не спала. По дорогам катился конский топот, скрип повозок, гортанные крики. Порывы ветра уносят запах пота, дыма. Левый берег Калки цвел жарким пламенем костров, мерцавших красными точками у дальнего края степи».
Очень неловки эти катящиеся топот, скрип, крики, да и ведь дорог-то тогда, в XIV веке, в степях не было. Были шляхи, то есть подчиненные рельефу направления пути, известные по приметам, но никак не разъезженные до пыли, до грязи. Никак не могло быть даже в ночь, рисуемую автором, такой плотности бегущих, чтобы «порывы ветра уносили густой запах…». И как это получается «жаркий пламень костров, мерцавших красными точками»? Помимо «смысловой бессмыслицы», замечу автору, что в безлесной степи не так просто разжигать костры. Не из чего. (Кстати, до сих пор не установлено, где была река Калка.) Никак не могли «конные дозоры», то есть несколько всадников разом, «взлетать птицами на курганы». Во мраке, о котором напоминает автор, хотя в первом абзаце был рассвет, по степи не поскачешь — погубишь себя и коня, но никуда не взлетишь. В завершение абзаца, волки уже не воют, а роняют слюнки. Разгоряченный бегом волк, как и собака, «потеет языком» — у него нет потовых желез на коже. Но волк, роняющий слюнки не фигурально, а всерьез, — насмешка над читающим.