«Мамай не помнил, когда с небольшим отрядом нукеров на взмыленных конях он подъехал к берегу этой степной речки… Ехали день и ночь, торопливо пересаживаясь с мокрых шатающихся коней на свежих…»
Почему Мамай не помнит и чего он не помнит? Всего происшедшего или времени, когда скакали? Ехали «день и ночь». По-нашему, это несколько суток. За несколько суток, умело пользуясь заводными лошадьми, уходят за сотни верст. Но бешеной скачки, которую дает автор, беспрерывной, с остановками лишь на пересадку и переседловку, никакой всадник и суток не выдержит. Кстати, над травянистыми покровами южнорусских степей не «клубится серая пыль», она поднимается только над разъезженными дорогами, которых не было. А сама «скачка»! Не сжимают «яростно» ногами «конские бока». Ездят на балансе, по мере надобности опираясь коленом, а ногами, то есть голенями, управляют. Мальчишки, скача в охлюпку на неоседланных лошадях, цепляются ногами, вернее, им кажется так, ибо ногами без баланса не удержишься. «Уткнуться в гриву» лицом нельзя — и себя о переднюю луку искалечишь, и из седла выкинет.
Прочтем последнюю страницу. Герой нашел свою возлюбленную, повесть оканчивается бодрыми аккордами, действие происходит не в степи, а в близких к Москве местах, всем нам знакомых.
«Утро было свежим, но тихим и солнечным. Над лесом, сменив пылающую зарю, взошло солнце». И т. д.
У нас солнце поднимается над лесом в час, когда заря уже давно отгорела. Смена «пылающей зари» — красивость книжная, штампище-штамп! Если мы потрудимся, забравшись с вечера за город, понаблюдать сентябрьские рассветы, можем кое-что и увидеть. В частности, утверждаю: лес не сверкал, не светился (как у автора). Ночь, ясная, была холодной после дождливого дня, капли кое-где дают красивый эффект. Но листья берез не золотые, в ягодах рябины еще много желтизны, до «алых огоньков» им куда как далеко. А вот в листве рябины в такую пору есть красные тона, а не только желтые. Да уж коль вглядываться, то не желтые, а буровато-коричневые. Птахи же, то есть певчие птицы, осенью не тренькают, а тенькают.
Перейдем к завершающему абзацу.
«Впереди раскинулись лесные дали, скошенные пожни, сжатые нивы. На месте сожженных недругом городов уже начали желтеть новые стены детинцев, венчающие вершины холмов. А вокруг расплескивался серый разлив заново срубленных изб. Народ-умелец снова поднимал из пепла города и веси…»
Почему впереди, а не кругом, и как это так сразу вдруг и «лесные дали», и нивы, и пожни? Знаю картину Шишкина «Лесные дали», но автор мне никаких далей, ни лесных, ни степных, не дает. Сомнительно разделение — нивы и пожни. Слово — «пожня» — от жать, сжимать, то есть напоминает о работе левой руки при жатве серпом. Отсюда было — отжались, в смысле окончания жатвы.
Детинцы, то есть кремли, не обязательно «венчают вершины холмов», здесь красивость слов. А что это за разлив изб округ детинцев? И почему у одних новые стены желтые, а у других — серые? Свежеошкуренное бревно всегда светлое, в какую стену его ни ставь, что в избяную, что в крепостную.
И последняя фраза: «жива и нетленна». Автору нравится слово нетленный, но нетленным бывает лишь мертвое, а живое меняется, в том и сила его.
Все двести страниц повести можно подвергнуть такому же разбору. Конечно, автор не обязан быть конником, пушкарем, сам поносить кольчугу, сам пользоваться сотнями предметов, которые он описывает. Но он обязан осведомиться обо всем, о чем пишет, дабы соблюсти правдоподобие. Мне хочется предложить ему «загнать бревном булыгу» в ствол литой стальной пушки, например, и поглядеть, что останется от автора и от пушки.
Я вижу беду автора в том, что он не видит ничего из того, о чем повествует. И это «не видение» относится и к обстановке действия, и к самому действию, то есть к поведению людей.
Удручающим небреженьем к человеку, к психологии для меня звучит все, что относится у автора к описаниям людей: их чувств, отношений, побуждений.
Я с такой настойчивостью говорил о деталях также и потому, что читатель нашего века, приученный к документальной прозе, стал крайне требователен к литературе вообще. Ныне для литератора необычайно опасно ошибаться в деталях — поймав меня на одной, двух ошибках, читатель перестает мне верить вообще.
Весьма неудовлетворительна, чтоб не сказать больше, историческая основа. Автор располагает скудными сведениями о самих фактах, а эпохи не знает совсем. Не знаю, откуда он взял «нищую страну вечных холодов». Но такой Русь отнюдь не была. Умея платить «выходы» орде, русские князья (вернее — взаимодействие социальных производственных сил) дали возможность вначале разрозненным, затем все более сплоченным землям увеличивать численность населения в темпах, которые позволили хотя бы тот же бой на Куликовом поле. Я ограничиваюсь указанием только на прирост населения — как на некий обобщающий показатель.
Неверно толкуются отношения удельные. «Страсть быть богом в своем уделе» — как причина удельного разделения может быть привлечена человеком свысока и недобросовестно относящимся к родной истории. Так называемое «разделение» было вызвано моральным ходом исторического процесса в XII веке, а не злонамерением отдельных деятелей. «Собирание» было тоже «процессом». Причем оба этих процесса на Руси происходили менее болезненно, чем на Западе хотя бы, не говоря уже о Востоке.
…Владея художественным даром, писатель может писать без подготовки — сам талант подскажет ему тему, не нуждающуюся в специальных знаниях: в том смысле, что читатель воспримет рассказ без протеста. Но всегда необходимо знание того, что знают все — человека и природы. Иначе говоря, нужно быть естественным.
Если Е. О. хочет быть историческим писателем, то ему нужно начать хотя бы с того, что написано русскими историками, начиная с Татищева и продолжая Карамзиным и до нашего дня. Составится какое-то свое мнение, после чего ему, вероятно, захочется обратиться к источникам, обработанным в специальных трудах. После этого захочется знать, что же делалось у соседей и вообще в мире, ибо измерить одно можно лишь приложив к другому, а измерять сравнением с неким предвзятым (и неизвестно откуда взятым) убеждением нельзя. Правда, мертвые беззащитны. Но иногда писателю мстит за них читатель.
Пишет ли писатель на историческую тему, пишет ли на современную, он не спасается, кое-как бросая слова в попытках построить из них пышные фразы. По-моему, писатель создает действие изнутри, а слова подбирает к этому действию.
Е. О. может изучить историю, может заставить себя подчиниться собственному, насколько возможно, справедливому суждению о тех или иных людях и событиях.
Но вот сможет ли он видеть и рассказать о видимом, сможет ли воплотиться в каждого из своих героев и передать воплощенное живым словом? Это неизвестно.
Переделывать же рукопись, «улучшая» фразы словесно и логически, будет, по-моему, праздным трудом.
О ФАНТАСТИЧЕСКОМ РОМАНЕ Е. В. И И. Л.
Говоря о романе авторов Е. В. и И. Л., я освобожден от трудной и нелепой задачи обсуждать, может ли где-то в космосе существовать некий всекосмический совет, объединяющий существа самого разного анатомического строения, но одинаково мыслящих и борцов за мир, которые способны очень серьезно обеспокоиться возможностью опасного направления развивающейся на Земле атомной и ракетной техники. Не нужно мне задаваться и вопросом, могли ли иноплантники похитить супружескую пару в Месопотамии дошуморских лет и вернуть ее вместе с родившимся в межзвездном пространстве сыном на наш берег Каспия. Не обязан я и выбирать между ученейшими докторами наук, сторонниками телепатии и психокинеза, и их противником. Ограничусь лишь замечанием, что и в советской, и в переводимой у нас заграничной фантастике авторам позволяются (и прощаются!) куда бо́льшие полеты воображения.