Вы говорите, большая часть головного мозга в резерве. А все же действует ли и она? Но где «философский камень», дабы превратить в золото эту как бы инертную материю?
…Еще о познании. Был у меня знакомый, который имел запас загадок, разрешимых лишь в том случае, если удавалось думать вне связи с общепринятыми методами рассуждений. К сожалению, по давности и по моей тогдашней молодости — легкомыслию, не удержал в памяти ничего, кроме факта. Чувствую, что мостик к знанию всеобъемлющему должен быть брошен из нового места, и новыми способами, и, как бы сказать, не из традиционных, что ли, материалов.
11.XI.1956
*
Дорогой и милый Файзулла[36], то, что Вы пишете, настолько содержательно, что боюсь, не сумею ответить Вам на Ваше письмо как следовало бы…
Мне хочется очень остеречь Вас. Берегитесь показать суд над внутренне ни в чем не повинным человеком, берегитесь показать осуждение невиновного и преследование неповинного. Я не думаю, в данном случае, о редакторах, которые Вам скажут, могут сказать, что все это не типично, не характерно для истории либо для настоящего дня. Не в том дело. А вот сумеете ли Вы не погрешить против ПРАВДЫ?
Поясню примером. Один весьма мною уважаемый писатель и человек, тонко понимающий искусство, как-то рассказал мне, что читал он какой-то английский роман, в котором, в плане фантастики, женщина превращается в кошку. И вот от читателя требуется как-то переварить это невероятное событие, эту невозможную страницу превращения. А дальше — все точно, все верно правде жизни, и читатель, незаметно для себя примирившись с этим невероятным, вздорным, невозможным превращением, принимает всю книгу.
Интересно, не правда ли? Интересно и то, что мой собеседник читал эту книгу о женщине-кошке лет за тридцать до нашего разговора, но не забыл.
Располагая сам весьма ограниченными способностями, я верю, что для искусства нет невозможного. Многие деятели кино энергично преодолевают невозможное, им легче, чем писателям, они «показывают». Тем больше опасность. Гончаров в «Палладе» рассказывает о картинах в английской гостинице: «…охотник безразлично смотрит в сторону, а тигр уже схватил его за ногу…» Мазня — Вы скажете. А разве не бывает такого в кино? Вы заставите актера, коль надо, и смеяться, когда тигр отъедает ему ногу. Все это необычайно трудно. Но когда Вам будут отъедать ноги, не смейтесь и не заставляйте смеяться героев… Уж лучше заставьте зрителя поверить, что у женщины могут вырасти когти.
Недавно я видел американский фильм «Война и мир». Понравился или не понравился, это малосущественно. Но я вынес оттуда ясное ощущение трудности проникновения в иной мир. Постановщики фильма были окружены невидимой стеной. Им казалось, что они перешагнули, физически нечто преодолели. Нет, с каждым шагом, с каждым дыханием они лишь перемещали стену, несли ее перед собой, стена окружала их. И пусть был верен реквизит, пусть наличествовало добросовестное желание, — американцы остались дома и в Россию им не удалось попасть.
Я удерживаюсь от желания прочесть Ваш сценарий (по моей повести), у Вас и так будет больше чем нужно советчиков и указывателей. Вы поменьше слушайте и поменьше поддавайтесь. Впрочем же, Вам нужно сразу решить, чего Вы хотите: сказать свое слово либо выпустить фильм. Нет, дилемма, конечно, не в этом, она будет куда сложнее — и сказать, и выпустить, без второго не будет и первого.
То, что с Вами заключили договор, дает Вам возможность действовать, это существенно, очень существенно.
Вашему успеху всегда буду рад.
13.IV.1958
*
Дорогой Федор Михайлович! Мне всегда казалось, что одной из типично русских черт был недостаток самонадеянности, самовлюбленности. Русский поэтому так охотно прилеплялся к идее. Я, например, не встречал настоящих стяжателей среди русских. Почти не встречал. Сколько угодно русских не прочь помечтать о миллионах. Упавших с неба. Но — чтобы отдаться карьере целиком — скучно. А ведь человек, всецело ушедший в карьеру, — сила, он добьется многого. Видел, добивались. А потом — срыв.
Дело в том, что русскому не свойственны законченное себялюбие и совершенно естественное, от самой натуры идущее, убеждение, что я, мол, что мы, мол, есть центр мира. Русским не свойственно убежденно считать себя совершенством. По-моему, вековой недостаток любви к себе есть наша типичная черта. В предельной внешней наглости иного «типа», в его желании выставить себя проявлялся этот недостаток в болезненной форме. (Употребляю слово недостаток в его количественном смысле, не в качественном.) Наше отсутствие самовлюбленности делало Россию раем для карьеристов. Вспомните пушкинского французика из Бордо и ермоловскую «просьбу в немцы». Кровавый Грозный и то не был совершенно уверен в своей правоте. Нагнусив, пугался и бросался молиться.
Нейтральность — не наше свойство. Тем более нейтральность от убеждения, что ты есть высший — не русская. Не обмани́те себя внешностью, ведь я говорю не о наших знакомых, к примеру, а о художественном образе, все сокровенные мысли которого известны писателю. Вспомните героев Достоевского. Кстати сказать, именно Достоевский вывел нашу литературу на мировую сцену. Искусство, глубоконациональное, тем самым делается интернациональным. Прошу не смешивать с космополитичным. В интернациональности — гуманизм, в космополитизме — эгоизм.
Вы уж меня извините за неточности. На эту тему ведь трактат нужно писать.
Что же касается героя романа Б., он почему-то не кажется мне русским. Он мне напоминает иных героев Фейхтвангера. Прочтите «Испанскую балладу». В чем общность? В очень большом себялюбии. Герои Фейхтвангера очень и очень уверены в своем превосходстве, в своем совершенстве, и их автор с этим согласен. Я ему верю, есть такие люди. Но русским это не свойственно. Русскому нужно что-то добавить к себе. Он добавляет — идею! И только при этом условии он становится по-настоящему сильным. Поэтому русский прогрессивен. Ибо считающий себя совершенством может преуспеть в каких-то условиях в личной жизни, понимая под личным все и всяческое набивание брюха — миллионы, дворцы, яхты и т. п. А у русского личное-то оказывалось в каком-то общем деле.
5.XI.1958
*
Дорогой Георгий Семенович, сейчас получил Ваше письмо и начинаю сам писать Вам, еще не вскрыв конверта. Я перед Вами виноват, ибо раньше не отвечал на Ваши письма. Вероятно, потому, что ничего, — как принято оправдываться, — не писалось. (Как будто бы письмо само пишется.)
Сентябрь и первая декада октября прошли у меня в очень стремительной и очень приятной работе. Затем — рукопись сдана и наступает еще не закончившийся период ожидания, для меня — бессмысленной прострации, но не усталости. Не могу заставить себя чем-то настоящим заняться, не писал даже писем.
Но все же раза три побуждал редактора с Вами связаться. Последний раз он мне сказал, что книга Ваша «выпала из плана 61 г.» по общей причине, вместе со многими. Сократили снабжение бумагой. От этого пострадали многие авторы. Это общеизвестно. Но кто утешается, сам погибая, видом чужой смерти! Остаться в живых при общей гибели, вот что приятно, как свидетельствует нечестивый Лукреций.
У меня иной раз бывает ощущение, что я вот-вот сумею снять крышку с чего-то и увижу нечто очень важное. Разные крышки, разное «что-то». Милый Георгий Семенович, все мы, все, без исключений, неимоверно преувеличиваем личное свое значение, нужду в нас, место, нами занимаемое. Как мне когда-то говорил один редактор: нужно ограничиваться общеизвестным, общепризнанным.
Что же касается личностей, вот Вам крохотный примерчик из тех, которым я сам пользуюсь для смирения гордыни и обучения себя скромности: не так давно, но я все же заметил, что всегда и со всеми здороваюсь первым, хотя почти все, кого я «приветствую», меня моложе. Мне даже неловко, когда меня опередят.