Однако же известно, что приильменские славяне занимались крупнейшими, по своему времени, торговыми оборотами и уже имели административные навыки, имели государство, с разработанным государственным, гражданским и уголовным правом. Поэтому беллетрист Иванов имеет право знать, что новгородцы владели и письменностью, поэтому историки не возражают ему, но сами вынуждены ждать, пока археолог не найдет письмена, из которых прогрессивно развилась дальнейшая письменность. Именно прогрессивно. Например, уже на моих глазах, за сорок — пятьдесят лет, нечто уже изменилось в письменности, в языке, даже в начертании букв.
Кстати, или некстати: современные литераторы отвечают на вопросы читателей, которые хотели бы найти документальные подтверждения того, что изображено средствами художественности. Спрашивают, с кого «взят» герой, где живет прототип. На такие письма труднее отвечать, чем на Ваше. Ваше — сложнее. Я знаю, что история русских людей и до революции и, к сожалению, сейчас преподается плохо. Во-первых, жизнь русских, их историческая жизнь, дается слишком поздней среди других народов. Во-вторых, русские выводятся из первобытной дикости с чрезвычайной поспешностью, а затем, в сущности, на добрую тысячу лет в этой дикости оставляются. Это неверно, это идеалистично с философской точки зрения. В-третьих, нас вводят в заблуждение этой якобы исторической дикостью, ибо нет еще и, кажется, никто еще не собирается дать нам в руки сравнительную историю народов по горизонтали. А следовало бы.
Нужно сравнить права людей в России и на Западе в их историческом развитии.
О биармах. Название это применительно к народности, встреченной ярлом Оттаром на южном берегу Белого моря, записано с его слов Альфредом Саксонским в его дополнении к «Всемирной истории» Орозия, которую этот король саксов перевел на саксонский язык и, по обычаю переводчиков того времени, да и позднейшего, дополнил известными ему событиями. Таким образом и дошли до нас известия о попытке Оттара сесть в устье Северной Двины.
Вообще же, имейте в виду, что эпилог к «Повестям древних лет» имеет в части фактов, в нем изложенных, совершенную историческую точность, как и само путешествие Оттара на Двину. Мне пришлось лишь восстановить историческую правду.
Смешение с биармами, как и с другими племенами, происходило. Но смешение вещь очень сложная, и в его результатах разобраться и антропологам не так уж легко. Что воспреобладало, как, почему? Дело в том, что одна из сил русского племени заключалась в отсутствии у него расистского духа. Поэтому, может быть, мы так легко и ассимилировали. Соедините эту черту с другой — мы не искали данников и рабов, но, в нашем историческом движении, умели своим трудом осваивать землю, и Вы получите в какой-то мере ответ, объяснение причины такой прочности, такой неуклонности расширения русских границ, каких не знает история других народов.
Очень яркой иллюстрацией доказательства, сказанного от противного, прежде служила Испания, некогда «властелин двух миров». А ныне — Англия. Начав освоение мира во времена елизаветинские — XVI в., — она достигла вершины в эпоху викторианскую — конец XIX в., а сейчас вбирает свои щупальца: всюду оказалась чужой, ничего не освоила по-настоящему. И не научилась. Тому последнее доказательство — эпизод с Египтом, который Англия вкупе с Францией пыталась взять на испуг громом пушек с кораблей, как какого-либо раджу XVIII века. Там, где пришлый был только сборщиком налога и добытчиком прибылей, ничто не поможет.
В материалистическое познание истории входит не только изучение экономических факторов. При их ведущем значении, история отдельных народов, вместе с особенностями, вносимыми климатом, географическими условиями, носит на себе отпечаток индивидуальности нации. Русский феодализм отличается от германского, как германский от, например, английского или скандинавского. Так же, как ислам — одно дело в Северной Африке, другое — в Средней Азии, третье — в Индии. Или русское православие и православие византийское и западный католицизм. Ибо если историю можно уподобить некоему инструменту, то на изделие кладет свой неизгладимый отпечаток и материал.
Готовясь к «Повестям», я перечел в Ленинской библиотеке все, что там есть об этой эпохе, сотни книг и статей. Это оказалось более легкой задачей, чем думалось издали. Потому что, за некоторым исключением, одно и то же переливается из кабинета в кабинет, со страницы на страницу. Потому что оригинальные исследователи редки. Я не виню ученых, они слишком уж связаны. Для них — источник есть все. А нашему брату — литератору, имеющему иной жизненный опыт, — легче удается критический подход к материалу.
Иностранцы, например Герберштейн, напирают на чрезвычайную грязь старой Москвы. Историки и писатели оказываются в плену таких описаний. Между тем Герберштейн, в связи с неудачей его миссии, был настроен злобно, как католик — презирал русских. Но на его удочку попались многие, и писатели тоже. Вспомните Чапыгина — «Степан Разин», Злобина — «Разин Степан».
А ведь на самом деле старая Москва была чище европейских городов. Те, стесненные стенами, с большой плотностью застройки, с высоким коэффициентом населенности (двух-, трех и более этажные дома, образующие сплошные рамки узких улиц), задыхались от отбросов и нечистот. Москва же была застроена одноэтажными домами, каждый дом стоял на своей усадьбе, давая приют одной семье. (Отсюда поговорка — Москва большая деревня.) Поверьте мне, как бывшему строителю, что немощеные улицы старой Москвы были грязны только в дождь, как улицы нынешних деревень. Но благодаря малой плотности населения природа успевала справляться с нечистотами, и старомосковские жители пользовались чистым, деревенским воздухом, не в пример нам, грешным современникам.
До войны город Омск, где мне довелось быть на стройке, имел 300000 жителей, 15% мощения от всей площади улиц, кроме двух-трех «магистралей» — усадебную застройку, почти никакой фекальной канализации, и — полное отсутствие ливневой. Но даже в распутицу можно было ходить по всему городу, не теряя калош, и никакой вони не было.
А как было в Европе? Бытоописатели XVIII века сообщают, что в тихие пасмурные дни сады королевского Версаля смердели — канализации не было, и придворные бегали «до ветра» в кусты: было тесно, народ в дворцах кишел, и далеко не ходили.
Еще в XVIII веке в Европе носили сапоги типа болотных — до бедра. В любую погоду! Вспомните мушкетера, что ли, из иллюстраций к Дюма. Этот сапог удержался надолго. Почему? Потому что в любую погоду грязь гейзерами поднималась из-под копыт, и коль приходилось сойти с лошади на улице-клоаке, то русского сапога было мало.
А знаете ли Вы, что в любой деревне, в любом городке, где нет канализации, водопровода и мощения, и сейчас люди живут в таком же быту, как тысячу лет назад? А мы почему-то, по какому-то невежественному зазнайству, изображаем наших предков чудовищами, обросшими грязью. Или легкомысленно верим такому недобросовестному изображению.
Не посетуйте на известную беспорядочность моего письма. Я позволяю себе отослать его в таком виде в каком оно получилось — черновик.
Что-то такое было в Вашем письме, что меня зацепило. Зацепило никакое не авторское чувство, а гораздо большее: я чувствую, что следовало бы советским писателям дать не один, не два, а много произведений, в которых русский народ был бы представлен правдиво: цепким, мудрым созидателем, умным работником, честным и незлобивым воином-победителем, живучим, не теряющим бодрости в беде и горе, скромным в успехах, терпимым к соседям… Тогда история все время перекликалась бы с современностью, ибо из ничего ничего не бывает, сегодня родится из вчера, а завтра — из сегодня. И нет в истории случайностей…
9.XI.1959