Если удастся еще пожить и поработать, может быть, доведется мне как бы продолжить «Русь». Сейчас я перед этим стою, как перед горой, на которую нет дорог, хотя и кажется, что их много. Хочется порадеть нашей России, такое уж наше ивановское дело.
Ну вот, теперь Вы, дорогой и уважаемый Яков Иванович, обо мне все знаете лучше, чем из любой биографии.
Простите за некоторую несвязность письма, на такие сердечные письма, как Ваше, отвечают без черновиков.
17.III.1962
*
Дорогой Валентин, я тоже очень люблю журнал «Знание — сила». Я автор романа «Русь изначальная», редакция просила меня ответить на Ваше письмо.
Вы спрашиваете о мимах и «может ли один человек перевоплощаться во многих». Конечно, не может, если понимать буквально. То есть вот вдруг вместо меня появился другой человек, третий. И очень может, коль речь идет об искусстве, о театре, как написано в моей книге. Что же значит театральное перевоплощение? Это значит, что для глаз, для слуха является кто-то другой, чем тот, кто виделся и был только что слышен. Об этом-то я и упоминаю в «Руси изначальной».
Однако же, по сравнению с нынешним днем театра, в древности были свои очень существенные особенности. Сейчас на помощь актеру приходит разнообразная техника. В древности актер был как бы в одиночестве — все ложилось на его плечи. Тем более что театры были на открытом воздухе. Этому способствовал теплый климат Средиземноморья. Но акустика, в частности, от этого страдала. Кулис, где можно было бы переодеваться, тоже не было. Таким образом, решительно все зависело от мастерства актера, которого звали мимом. И это название справедливо, так как то, что мы сейчас называем мимикой (от слова «мим»), требовалось от актера в высокой степени. Мим был одновременно акробатом, танцором, жонглером, чревовещателем. Мим был обязан обладать необычайной пластичностью, умел изменять голос. Конечно, чтобы быть выдающимся мимом, кроме колоссальной работы требовался большой талант. Такими способами и осуществлялось то «перевоплощение одного во многих», которое Вас смутило. Но ведь в действительности один и тот же мим играл несколько ролей! Сейчас для зрителей он мужчина, через мгновение — женщина: изменилась фигура, голос, движения, и зритель, не уловив мгновения — так быстр мим, — продолжает следить за действием, которое захватывает целиком.
В заключение могу Вам сказать, что в древности было написано очень много пьес для театра. Кое-что дошло до нас, и мы знаем о высоком уровне древней драматургии. Замечательные пьесы в те годы исполнялись не менее замечательными актерами, среди которых иные достигали поистине потрясающих высот. А о миме, который бежал от Нерона, я прочел в обрывках сочинений одного древнего писателя и передал в «Руси изначальной» рассказ о нем. Так что, видите, это вовсе не фантазия.
23.IV.1962
*
Дорогой Олег Павлович[56], спасибо за письмо. Очень понимаю вашу скромность. Я сам всегда жил сам по себе и до сих пор — мне скоро шестьдесят — не искал и не ищу общения с теми, кого Вы называете знаменитостями. Но ведь я-то никак не знаменитость. Поэтому давайте попросту. В отношении «Ибадуллы» Вы полностью правы. Тогда я, житейский практик, видел в писании книг новое для меня, увлекательное занятие. Оно, к счастью, оставалось увлекательным и дальше, но, начиная с «Повестей древних лет», я искал уже чего-то иного, чем одно лишь увлечение игрой своего чувства и разума.
Теперь позвольте с Вами поспорить по поводу того, что Ваши суждения суть, как Вы выражаетесь, чисто субъективные и неквалифицированные. Здесь я сажусь на своего конька: «А, собственно, для кого же пишутся книги?»
На днях я просматривал сборник Гаршина и в его статьях о живописи, — удивительно хороших, — нашел: «…художник менее всего пишет для художника и присяжных критиков…»
Не стесняйтесь быть судьей, пишут для Вас. Право же, это так и только так. Не подумайте, что я «цитатчик». Но ничего не поделаешь, как-то неудобно умалчивать, коль твои мнения кто-то уже успел высказать. Вы очень верно говорите о разности даже стилей, которыми написана «Русь изначальная». Вероятно, это недостаток, особенно формальный. Но это мое свойство, может быть, беда моя. Как только меняется тема, непроизвольно меняется и манера изложения. Здесь я ничего не могу изменить и не могу даже стараться. Судя по отзывам моих знакомых, одним больше нравится русская часть, другим — византийская. И это меня отнюдь не огорчает. Я сделал, что мог. И сейчас думаю о том, чтобы еще что-то написать в остающийся мне уже явно отмеренный срок, не столь большой. Писать же становится все труднее, ибо, как это ни странно, научиться писать я не смог. По-моему, слова суть плоть мысли, плоть непослушная. Это знает каждый, кто когда-либо говорил хотя бы: «Я так тебя люблю, что не могу выразить».
Меня очень порадовало каждое Ваше слово, написанное о том, как Вы восприняли и что Вам дала византийская часть «Руси». Я как-то говорил молодой, искренне начинающей писательнице, что коль ее будущие книжки нечто дадут хотя бы десяти людям из тех, что прочтут, то будет это уже слишком достаточно. И это не поза, я на самом деле так думаю. Я к шестидесяти годам додумался до того, что задача всего, всего, что высказывается, не в поучениях, но чтобы читающий подумал бы о чем-то своем, увидел, что ли, нечто новое. Поэтому так дорого мне написанное Вами о впечатлениях о византийских главах…
Поэты, о которых Вы упомянули, любят говорить о власти над природой. Думаю, что в Вашем донбасском поселке — Вы удивительно хорошо нарисовали картинку — власть над природой лишь в будущем. Сегодня по московскому радио какой-то поэт бахнул: «Мозги шлифуем рашпилем языка!» Я пропустил имя и вслушался в текст только после рашпиля: пиит распространялся на тему отношений поэзии и техники.
Техник создает материальные ценности, а поэт своим языковым рашпилем — духовные. О, времена! Кстати, в дни моей юности рашпиль, по-рабочему, звался «драчевой пилой»…
28.V.1962
*
Милый Олег Павлович, большое спасибо за интересное Ваше письмо. Интересное безо всякой лести.
Ваше «язычество» совершенно замечательно. Без знания минимум двух языков, кроме своего, конечно, окошечко ныне куда как узковато. Мне поздно браться за дело, и я пробавляюсь лишь одним французским и кляну себя, что не довел лет тридцать тому назад работу над английским. И все же читаю французские газеты и нахожу интересное.
Самое же забавное в том, что основной толчок и значительное количество фактов для «Повестей древних лет» я получил благодаря французскому языку. Есть такая книга графа А. де Гобино «История ярла Оттара и его потомства». На русский язык она никогда не переводилась и мне в руки попала случайно. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Вы пишете, что из Вашего города трудно судить о тенденциях развития совремейной литературы? А Вы думаете, что в Москве можно? Никто бы Вам не ответил — не по-казенному — о тенденциях. Кто-то сидит и пишет, пишет, молча, конечно. Ибо тот, кто бегает и шумит, тот ничего не пишет за неименьем времени…
Насчет причисленья меня к молодым — спасибо. И без иронии. Я ведь получился каким-то недомерком. Я пустился в это занятие в возрасте около пятидесяти. И еще лет шесть тому назад один мой приятель все острил — наш молодой, начинающий автор.
Экзюпери очень хорош, очень. Моравиа, мне кажется, помельче, Сартр не возбуждает у меня никаких чувств. Читал, два его романа. Попадался какой-то очень забавный сценарий, забыл название, о том и об этом свете. Сделано было здорово, но вместе с тем аккуратно набранные мысли классиков (древних) выпирали, хотя были вымыты и аккуратно вывернуты. Все вместе именно забавно, но и очень деланно, все вроде прочно сколочено, но такое ползучее.