*
Дорогой Георгий Семенович, «Русь Великая» моя… Словом, очень и очень понимаю любое сомнение, не только сомнение профессионала — вне канонов. А в остальном дело идет благополучно: читающие просто «нарушений канонов» не замечают.
А вот насчет «идеализации» дело отнюдь не просто. Такой вопрос угнетает своей сложностью. Здесь — монбланы предрассудков и всяческих условностей. Водопровод, канализации, телевизор, понимаемые, конечно, в самом широком смысле, суть ли абсолютны? Большее или меньшее их наличие прямо ли пропорционально счастью и развитию личности?
За последние года три я всё толкался в понятие «отчуждение». Помните этот термин? Он ведь разработан не только в части превращения работника в товар, но и в части стирания личности до вещи. Отчуждение есть кризис отношений с объективностью, искажение отношений с реальностью до такой степени, что человека, что личность превращают не в цель, а в средство, либо личность самопревращается в средство — одно стоит другого. Скупой рыцарь Пушкина, многие герои «Мертвых душ» и так далее суть разного рода фетишисты, «отчужденные», а некрасовская старуха, изготовившаяся к смерти до последней черточки: саван, полтина для попа — личность…
Как Вам известно, я не философ, не проповедник, но для себя мне кое-что нужно: для позиции перед самим собой. Так вот, есть такой измеритель времени истории человеков: коэффициент отчуждения. Он же коэффициент соразмерности личности с обществом и т. д. А вы говорите — ванны… Вот Вам для размышлений.
Национализм двойствен. Его нарастание — факт для меня таинственный и многозначительный. Но после того как я с последней книгой сделал горизонтальный разрез эпохи по всему миру (в книгу не все попало) — прикрашивания по сравнению с другими у меня нет: сущее и бывшее познается в сравнении с другими. В частности, коэффициент отчуждения на той Руси был куда ниже, чем в другой Европе и в Азии.
27.II.1968
*
Дорогой и уважаемый Валериан Николаевич[62], вернувшись из отлучки, нашел Ваше письмо о «Руси Великой». Начну с благодарности за общую оценку. Мне повезло с Вами, ибо если и бывает изредка такой ценитель, то он обычно не пишет — такое у нас по самому характеру нашему как-то не водится. Посему права Ваши ничем не ограничены, мои же обязанности велики, ведь Вы обращаетесь к моей совести, и человеческой, и писательской. Вторую я ставлю выше: в личных высказываниях и поступках могу действовать сгоряча и отдавшись власти собственных предрассудков. Но коль дело идет в печать, но тут уж иное… И поверьте, что в дальнейших объяснениях нет моих писательских самолюбия и упрямства.
Начну с Ярославовой «Правды». Еще В. О. Ключевский о ней сказал весьма зло: «Вот хорошо-то было, режь, грабь да плати князю». Василий Осипович — были у нас общие знакомые — любил острословие, суждения его отличались едкостью, построения увлекали блеском. Отсюда популярность его лекций, посещаемых по тогдашней вольности, со временем, «взрослой» и даже светской публикой. Но и он не был безгрешен.
Вне зависимости от его мнений, у нас нет главного — данных о преступности в XI веке. О ней мы можем строить лишь конъюнктуру на основании старых данных. По старым данным, наибольшая преступность падает на столичные губернии из-за Петербурга и Москвы. Впрочем, день на день не приходился и в столицах. Цензор Никитенко в своем дневнике поминает, что когда он в Петербурге отбывал новые в те годы обязанности очередного присяжного заседателя, то был в окружном суде занят лишь однажды — судили лакея, укравшего хозяйское серебро.
В 1900 году все окружные суды империи, рассматривающие квалифицированные нарушения, решили 37 тысяч дел, приблизительно на 120 млн. населения.
Во времена Ярослава народу было меньше раз в двадцать — двадцать пять. Сохранив соотношение, найдем, что могло быть 1400 — 1600 дел. Но простая пропорциональность несправедлива, ибо в губерниях патриархальных, Олонецкой, Новгородской, число осужденных за квалифицированные преступления было куда ниже среднего. А в них самих уезды, где было раньше крепостное право, давали заметно большую преступность, чем уезды, где крестьяне оставались «государственными». Не буду перегружать Вас дальнейшими расчетами, данными и соображениями (знавал места, где преступлений на памяти жителей не бывало). Замечу, что я убедился в факте ничтожности преступности, как явления, на Руси XI века, что проистекало из сложившихся отношений, трудности скрыться, использовать украденное или награбленное. Словом, сам быт, сама малая численность и редкость населения препятствовали развитию преступности.
«Русская Правда», закрепляя обычное право, санкционировала личную месть в форме расправы, осуществляемой самими потерпевшими на месте. Характерна оговорка: «А если передержал (вора, убийцу) на дворе до утра, то веди к князю». Таким образом, ни о какой родовой мести, вендетте, речи не было. Легализовался самосуд в горячке, в аффекте. Но коль сами потерпевшие не убивали преступника, то к чему же было князю казнить смертью того, кого помиловали обиженные? С другой стороны, разве наши суды не оправдывали убийц, признав их действовавшими в состоянии аффекта? Тот, кто однажды вошел в ограбленный дом или увидел тело убитого близкого, и сегодня поймет правоту нашей древней «Правды».
Таковы очень вкратце мои обоснования. Как видите, я полагаюсь не на авторитеты, а на собственные исследования, наблюдения. Итог — преступность в XI веке была незначительна, а отрицательное отношение «Русской Правды» к смертной казни свидетельствует о человечности обычаев.
Законодатели утяжеляют кары под давлением роста преступности — кривая ужесточения наказаний гонится за кривой правонарушений, а мягкость законов свидетельствует о мягкости нравов.
Отклоняясь от темы лишь внешне, замечу, что, следя за общим состоянием наук, нахожу весьма значительным тот факт, что нашего гипотетического предка ищут уже в третичной эре. Иначе говоря, начало начал, то есть появление человека — личности, себя осознающей, способной к абстрактному мышлению, все более отодвигается во времени. Угол подъема по отношению к горизонту делается все острее, а для коротких отрезков времени, порядка тысячелетия, этот подъем становится незаметным. Но для людей XIX века и первой четверти нашего этот подъем мнился крутым, что накладывало на оценки нашими отцами исторического прошлого окраску не всегда осознанного, но всегда искреннего высокомерия, а искренность — сила.
Вместе с тем прошлое можно уподобить инертной беззащитной глыбе. Вырубается кусок, сочтенный характерным, его отделывают, полируют: историк — скульптор. Критика источников необходима, но очень трудна. Морализировать же легко. И требуется критика самих критиков, и каждая школа обороняется, а установившееся мнение кажется незыблемым, так как забыта спорность постулата, легшего в основу.
Судить о поступках исторических лиц легко, мы без труда перечисляем их ошибки. Но забываем, что поступи такой-то тогда-то так, как мы сейчас ему подсказываем, то результаты оказались бы вовсе не теми, какие мы убежденно, но произвольно выводим из подобного нашего вмешательства: ведь мы, при всем желании, при всей нашей эрудиции, не охватываем достаточное количество связей между причинами и следствиями. Вдобавок, ничто нам не гарантирует, что даже из доступного нашему обозрению мы извлечем именно главное, не спутав его с тем, что лишь лучше видно. Вы знаете, как заманчиво прост формальный детерминизм в истории и как проблематично на самом деле хотя бы только наметить казуальность. Обычно считают причиной происшедшее раньше во времени и ограничиваются этим приемом. Я постепенно пришел к ощущению, что «простота» исторического прошлого так же обманчива, как и нынешние прогнозы. Особенно трудно уловить качество явления.
По-моему, романисту не следует выступать с заявлениями — по своей природе роман должен убеждать своей изобразительностью, позиция у автора есть, но действие развязывается по-своему.