Вообще же у меня есть убеждение, что я не выдумываю, а восстанавливаю. Я встречал в местах глухих людей неграмотных, но обладавших выдающимся умом и характером. Ведь образование ума не придает, для получения степени нужны память и усидчивость.
Я очень хорошо могу объяснить, исходя из условий общественных укладов, почему в прошлом люди не занимались техникой, которая на протяжении жизни двух поколений, моего и моего отца, который родился в пятидесятых годах прошлого столетия, приобрела такое значение. Как пример — Гончаров сто двадцать лет тому назад проехал с берега Тихого океана до Москвы, кутаясь в мех диких зверей, в санях из дерева, на лошадях, то есть так же, как гунны или, гораздо позднее гуннов, монголы. И отличнейше себя чувствовал, и был человеком высокой культуры. А я все же не понимаю, почему люди, владевшие ремеслами в степени, позволявшей производить высококачественные вещи с помощью довольно примитивных инструментов, и обладавшие отличным знанием «сопротивления материалов», не хотели техники?
Нет, нет, все объяснения мне известны. И все же — я не понимаю… Яснее мне выразиться трудно, ибо мое непонимание не рассудочное, а эмоциональное, что ли. Так ли, иначе ли, но как мне кажется, расточительное обезьянье потребительство, охватившее весь мир, оказалось явлением неожиданным, никем не предвиденным. Ремесло не угрожало человечеству, а техника? Пока она наполнила нашу жизнь массой облегчающих нас, но плохих вещей.
Не подумайте, что я против техники, вроде Морриса и Рескина в прошлом веке. Я ведь толкую лишь о том, что люди прошлого отлично делали то, за что брались. Кирпич из напольных печей так же, как из более поздних, гофманских, по качеству был куда выше нашего: старые строительные нормы определяли разрушение открытой части на миллиметр в столетие. А ведь весь обжиг мастера вели без каких-либо мерительных инструментов, даже без часов — говорю не со слов, я это сам некогда видел.
На днях «Известия» писали об усадке на два-три номера наших фабричных валенок. Я помню время, когда ка́тали, по-нашему, а по-уральски и сибирски пимокаты, кочевали по деревням и катали валенки из «хозяйской» шерсти, прочные и без усадки. И т. д. и т. п.
Получил, не закончив этого, Ваше письмо, большое и очень интересное, по поводу двух других романов…
Византия в «Руси изначальной» появилась как бы сама собой. Я не умею строить планы, меня ведет работа. Начиная «Изначальную», я знал, что закончу походом двенадцати сотен, которые дойдут до Топера: это факт, хорошо описанный византийскими историками-современниками. Но я захотел понять, и это увлекло меня в поисках сути: почему такие набеги были возможны?
3.X.1973
*
Дорогой Леонид Дмитриевич!
Ваше определение «исследование» заставило меня сказать, во-первых, самому себе: что я узнал из «Руси», что я понял.
Понял, что такое литературный натурализм. Оказывается, это не изображение так называемых некрасивых сторон жизни: я никак не мог понять, почему Золя приклеили, как нечто отрицательное, ярлык «натуралиста». Теперь для меня натурализм отрицательный есть столь точные приемы художества, что они препятствуют нам видеть человека в человеке, если последний, например, не схож с нами привычками.
…Научившись читать писателей того времени, я понял одну капитальную вещь: западноевропейские ученые — наши за ними, — увлекшись классиками, поняли буквально и метафоры поэтов, и образы прозаиков, и манеру высказываться, никогда не рассчитанную, как у нас всех, сколько-нибудь на широкую популярность.
Так мы родили псевдомир. Так мы остранили людей прошлого. Особенно — французы XIX века, где классическое образование в костях, как ныне стронций 90.
Наполеон возил в походы библиотеку из древних авторов не в поисках военного и гражданского мужества, но потому, что он практически возрождал Римскую империю: Франция — Рим экономически питается за счет ограбленных непосредственно (добыча солдат и контрибуции), а затем высасываемых провинций (континентальная система и военные заказы). А дамы с кавалерами рядятся «по-римски» и наполняют речь цитатами! «Наполеоновская легенда» — чушь, дело было куда серьезнее, не сломай себе шею император.
…Нужно уметь — или хотя бы стараться — переводить речь прошлых веков. Почему папуасы Маклая говорят хорошим русским языком, а наши предки дурачатся, унизительно ее коверкая?
По всему этому было бы оскорбительно — мертвые беззащитны — мне в «Руси» описывать загрубелую кожу тел, черные ногти с заусенцами, хватанье еды руками и тысячи других вещей, которые были, но которых не было… Говорить о них — ложь, клевета. Нужно быть очень осторожным с духом эпохи.
Исторически-реальная «чистота духа» моих славян существовала в силу общности привычек, взглядов, быта. В силу отсутствия разделения труда — не было господ, следовательно, не было и подчиненных в позднейшем смысле слова, что еще важнее. В силу единства: более одаренные, более сильные духом не перемещались в оторванные сословия, но оставались рядом. Тем самым они повседневно и — очень важно! — невольно, то есть незаметно, не принудительно, без насилия, без поучительства, обогащали других наидейственнейшим личным примером.
Я идеализирую? Нет, таков естественный, исторический этап. Так было — таковы люди. Подлинная общность людей есть великая сила на трудных поворотах жизни.
VI век, век начала так называемых «средних веков», оказался фатальным для соединений людских, уже расслоенных, уже разделенных и еще не соединенных (как империя) узами государственной организации. Не случайно история во взятой мною эпохе выбросила за свой борт без следа гуннов, вандалов, италийских готов и сколько других. Такова будет участь хазаров, уничтоженных (не физически) Святославом. Такова была участь стольких народов-объединений, что кружится голова, когда их тени мелькают вдали!
Организация общности. В ней объяснение успехов македонцев в Азии: сариссы пяти-шести фаланг (30 тысяч пехоты) с помощью трех-пяти тысяч латной конницы протыкали, как масло, многомиллионные империи, которые выводили в поле одновременно армии в несколько сот тысяч. Армии? Разъединенные внутренней рознью ополчения, насильственно согнанные в поле!
По той же причине несколько сот испанцев Кортеса разбивали десять — пятнадцать тысяч мексиканцев в открытом бою. Словом, история еще ждет материалистического освещения не в догмах — в образах. Здесь подлинная целина, менее известная, чем обратная сторона Луны.
Начатки нашей истории совершенно не известны: до самой революции на них лежал не столько правительственный, сколько внутренний у авторов запрет предвзятости. Благодетельность влияния Византии (церковно-моральную) признавали не только ученые верующие, но и атеисты-моралисты. Гегельянцы оправдывали все существующее. Политики мечтали о Константинополе. Другие, в борьбе с монархизмом, топили свои печи всем подручным материалом. И все верили в чудо: Киевская Русь, самое в свое время сильное и культурное государство в Европе, явилась сама собой, на пустом месте… Именно так.
Теперь кое-что о том, что я узнал:
1. Автору «Слова о полку Игореве» мой Всеслав, его близкие, его преемники и дела их были известны, так сказать, поименно. О них, о делах общеизвестных, он без пояснений (все знают) думал, говоря: «…времена первые, первых князей»…
2. Киевская Русь, по причине большой своей силы и большой (мнимой) безопасности, распалась на уделы и — пала перед монголами. Приди они раньше на три, на два, может быть, и на полтора столетия — они были бы биты!
3. Еще о новых моих познаниях: глубока была историческая щель между нами и Западной Европой. Как сейсмический сброс, который, по меридиану Челябинска приблизительно, отрывает фундамент Урала от ЗападноСибирской низменности. Мгновенный сдвиг дал некогда разницу в уровнях на семьдесят метров. Поэтому так резко меняется картина после пересечения Урала.