Это только три особенности или опасности наших, дней. Каждая из них, конечно, очень сложна: канат, сплетенный из неопределимого числа прядей.
Предлагается много способов преодоления очевидно трудного и обостряющегося состояния. Но все ученые рецепты суть утешения. Мы стоим перед общим явлением. Охватывая всю землю, оно проникает в самые дальние уголки и происходит совершенно стихийно, совершенно бесконтрольно. Кто-то и где-то мечтает замедлить прирост населения. Но все обязаны расширять, наращивать всяческое промышленное производство, отворачиваясь от мысли о последствиях.
Я сравнил свою попытку примерить тенденцию наших дней к будущему времени с изысканием площадки для строительства. Наша площадка — Земля, в которую не вписывается составляемый ныне проект.
Все и везде охвачены протребительством. Повсюду производят массы плохих, недолговечных и, в сущности, ненужных вещей, которые к тому же потребитель бросает, не использовав и наполовину, но он выкидывает и хорошие вещи — скучно.
Сто лет тому назад, бродя по разгромленной канцелярии Тюильрийского дворца, Э. Гонкур подбирает с пола бумажку: «Счет за починку носков императора по двадцать пять сантимов на пару…»
Кутила и прожигатель жизни Наполеон III позволял камер-лакею подавать ему штопаные носки.
Но и я помню время, когда даже достаточно обеспеченные люди — профессора, гимназические и университетские преподаватели, государственные служащие и многие другие, — имея, конечно, в запасе хорошую одежду, нисколько не стеснялись починенных брюк, сюртуков, тужурок, заплат на обуви.
У Голсуорси «Белая обезьяна» выглядит символом пресыщенности. Сегодня, как образ широчайших слоев, напрашивается другая обезьяна: хватает один плод, надкусывает, бросает; хватает другой, третий, четвертый, и растет гора зря испорченного, и тает горка еще не тронутого. Это не кутеж. Кутила былых лет «форсил» напоказ, он знал цену десятирублевой бумажки, которой зажигал сигару. Это потребительство: внутренний червяк, который грызет и наедине. Бессмысленное уничтожение.
…Осенью 1938 года в Омской области я, кажется, впервые увидел, как колхозница шла в хлев по размокшему двору в модельных туфлях, купленных в городе неделю тому назад. Модельные туфли, обреченные на быстрое уничтожение, тридцать пять лет тому назад говорили для меня только о лени владелицы. Было же это Вторженьем Потребительства, для примеров которого сейчас мне будут нужны сотни страниц.
…Мы, люди, пытаемся читать в будущем желательное нам, принося в жертву гипотетическому завтрашнему дню день сегодняшний. Жить для будущего — синяя птица, вечная погоня за которой есть одна из человеческих потребностей.
О НАЦИОНАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЯХ РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
Настоящий этюд является результатом многолетних наблюдений, сравнений, личного опыта[70].
*
Собака играет с резиновым мячом так же, как четырехлетний ребенок. Обоим в мяче мнится нечто живое. Поведение игрушки можно предвидеть, но не совсем. Отсюда игра, прерываемая притупленьем эмоций.
Я, взрослый, превращаю мяч в сферу с центром, ее организующим. И мне легче вообразить себе именно абстрактную сферу с одномерной точкой — центром, чем материальный мяч с его весом, эластичностью, запахом. Это превращение я произвожу в моем воображении, в моем сознании. Так как я превращаю существующее в несуществующее, то для удобства дальнейшего изложения я буду называть область моих операций «нигде». В этом же «нигде» я сотворяю одномерную линию, — одномерную точку я уже сотворил, как центр сферы, — и двухмерную плоскость. Эти три примера простейших абстракций, которые могут «существовать» — нет иного слова — только в «нигде» (в природе их нет).
Мы освоились с «нигде». Конструктор, ставя тушью точку или проводя линию, воспринимает их одномерным, не думая о том, что в действительности они материальны и объемны, иначе его глаз их не увидел бы. Механику не нужно представлять себе, что вполне материальная стальная ось реально вращается вся целиком вокруг абстрактной одномерной оси, на которую, взятую из «нигде», надет металлический цилиндр. Однако же долговечность оси зависит от того, насколько хорошо она центрирована, то есть насколько ее материальные, зримые центры близки к находящимся в «нигде» одномерным, несуществующим окончаниям несуществующей оси.
Любую машину можно свести к схемам вращения двухмерных плоскостей вокруг одномерных осей: вся наша техника исходит от уменья человека оперировать абстракциями в «нигде». Иначе говоря, техника есть материализация абстракций.
Для того, чтоб показать очевиднее роль «нигде», я начал с техники. Но технике предшествовала и предшествует наука, то есть уменье создавать общие представления, строить гипотезы. Следовало вообще научиться мыслить абстрактно, иначе говоря — распоряжаться в «нигде», создавая несуществующие фундаменты для несуществующих построений. Для этого пришлось некогда вступить на дорогу бесконечных опытов, и идти по этой дороге, и повторять опыты, и выдумывать новые опыты, мирясь с невозможностью проверки этих опытов результатами их материализации. Пока человек не перестанет стремиться вперед, он блуждает, как сказал Гете.
Палеонтология все дальше и дальше от нашего времени отодвигает эпоху, начиная с которой человекообразный зверь приобретает право называться человеком. Первые захоронения, явно свидетельствующие о заботе о теле умершего, датируются четырьмя — пятью сотнями тысяч лет. Более ранние, может быть, просто еще не найдены. Эти могилы свидетельствуют о начале вторжения человека в «нигде», оказавшемся для него значительнее и обширнее, чем весь видимый его глазами космос.
Под вторжением можно как будто понимать волевое действие, открытие под влиянием вспышки чувств или еще какое-то «озарение». На самом же деле первые могилы суть важные вехи на эволюционном пути, и были они, в свою очередь, эволюционно подготовлены.
Существенно то, что забота о теле умершего, свидетельствуя о вере или надежде на загробную жизнь личности, говорит о проникновении человека в «нигде»: он постигает абстракции и начинает учиться обращению с ними.
Факт заботы о теле умершего в форме простейшего захоронения с двумя плоскими камнями, поставленными под углом, чтоб предохранить голову, или в форме, усложненной вещами, которые кладут в могилу вместе с телом, является одинаково бесспорным свидетельством о познании человеком абстрактного. Или, лучше, — об уже созданном им абстрактном, с попыткой на это абстрактное воздействовать.
Создает ли человек представление о боге раньше представления о загробной жизни своей личности? Или одновременно? Или в обратной последовательности?
Я задаю эти вопросы, как мог бы задать и другие, подобные им, лишь для того, чтобы подчеркнуть: ответы на них совершенно не существенны для разрабатываемой здесь темы. И говорить о вере в загробную жизнь, в богов мне приходится лишь потому, что мой предок, живший пятьсот или более тысяч лет тому назад, оставил доказательство того, что таков был начальный цикл его абстракций, которыми он населял свое «нигде» и на которых он развивал свое умение обращаться с отвлеченными понятиями.
В такой же мере вопрос о бессмертии личности, так, как я ставлю его для моей темы, не имеет никакой связи с текущими общественно-политическими проблемами, как-то с ролью церквей и религией сегодня, с влиянием тех или иных верований и пережитков верований на борьбу классов.
Я стараюсь представить себе некоторые существенные приемы другой борьбы, доисторической, происходившей до появления каких-либо обществ в сколько-нибудь нашем смысле. Ее начал человек, довольно заметно физически отличавшийся от нынешних потомков. Он вел ее, отрываясь от зверя, который сидел в нем самом, боролся, медленно эволюционируя и не заканчивая: считая, что гомосапиенс продолжает эволюцию.