*
В своем историческом бытии, то есть пять-шесть тысяч последних лет, человек оказывается хозяином Земли и представляется выражением вершины эволюции всей земной органической жизни, как наиболее высоко организованная ее форма. Свое преимущественное положение человек занял в силу своих внутренних способностей, материализуя их через «нигде» посредством своего умения в этом «нигде» оперировать. А это уменье создавалось эволюционно в течение глухих для нас пятисот тысяч доисторических лет, и доисторический период был в сто раз длительнее исторического. Иначе говоря, потребовался труд двадцати тысяч поколений, предваривший жизнь двухсот исторических поколений.
Рассуждение о том, почему человек начал творчество абстракций и население «нигде» с бессмертной души и богов, представляется мне праздным. Но замечу, что, поступая так, человек не был таким уж непрактичным, наивным. Создавая себе в «нигде» бессмертную душу, обставляя «нигде» как посмертную обитель, человек творил себе опору, вынесенную вверх, чтоб, ухватившись за нее, обрести более устойчивое равновесие в защите не только своего земного существования, но и в борьбе с гормональными императивами, унаследованными от зверя.
Облегчилась возможность заведомо гибельной борьбы в защиту единоплеменников, смерть за убежденья, запреты, исполнение обязанностей перед племенем и перед собой, самоконтроль. Перечень может оказаться довольно длинным, поэтому я обобщаю: сотворение человеком бессмертной души и богов, происшедшее сотни тысяч лет тому назад, способствовало сосуществованию людей между собой и организациям общественного типа.
*
Сегодня мы привыкли к абстрактному, мы все ходим в наших «нигде», даже не замечая того, и недаром И. Павлов говорил: «Условные рефлексы могут полностью заслонить видение реального мира».
Как вообразить себе человека, только еще вступающего пятьсот тысяч лет тому назад в бесконечные угодья абстрактного?
Сон дает видение и отдых. «Нигде» — наяву, и утомляет. Сон ничего не дарит. «Нигде» дает вещи. И делает ненасытным, и язык пытается выразить, невыразимое — внутреннее усилие, внутренний мир…
Итак, бывший зверь, опасливо крадущийся среди сильнейших, забирается в «нигде». Там он находит не только оружие и орудия для своих слабых рук. Может быть, все же он начинает с того, что запасается магическим маслом, которое преображает слабенький огонек его хрупкой жизни в вечное пламя.
Что сотворялось раньше — божество или бессмертие? Может быть, даже в этом не было общего правила — уж слишком различно население «нигде», сотворенное разными народами в одно и то же время. Зато бесспорно наше право считать «нигде» общим признаком всего человечества как вида. И можно утверждать, что с помощью практического применения абстракций путем материализации идей, человек, эволюционируя, пробивался к господствующему положению среди других живых существ.
Материализованные идеи зримо говорят о том, что способы оперировать в «нигде» и население «нигде» у разных народов и в разных местах оказывается чрезвычайно различными.
Никого не удивляет, что разные люди поступают по-разному в одинаковых обстоятельствах, и еще древние римляне говорили, что равные причины предвещают не равные следствия…
По населению «нигде» можно судить о чертах национального характера.
*
Минуя почти геологические периоды общения человека с «нигде», с их прорывами, порывами, крушеньями, тупиками, я обращаюсь к эпохе, когда эволюция отношений моего предка-славянина с «нигде» снабдила его многими орудиями и приспособлениями. Развитое абстрактное мышление, открыв ему красоту мира, успело создать и потребность в ней, в эстетические каноны. Он отдает много времени и сил делам совершенно бесполезным, то есть не имеющим никакого утилитарного значения, чисто человеческим. Я говорю не только о предметах искусства, которыми он украшает себя и свое жилище, или об украшении оружия, орудий. Я говорю о чистоте тела и жилища, как об элементах красоты. О подборе бревен для стены дома и о ровности самой стены, что не существенно для ее устойчивости, но «приятно глазу». О разрезе ворота рубахи и ровности подола, разметке окон, форме очага, словом, о неопределенно большом числе того, что делается лишь в эстетических целях, включительно до плетня, которым ограждают усадьбу по прямым линиям, ибо кривые неряшливы. Эстетика уже пронизала быт так глубоко, что и не замечается.
Славянская эстетика резко отличается, например, от китайской, мысль о чем нам привычна. Но отличаются и орудия своим весом и формой, хотя сопротивление почвы, дерева, камня одинаково везде. Существенная разница в форме и весе оружия.
…Славянские традиции уже прочны. Любой славянский изгнанник, ступая по земной тверди, уносит с собой вторую твердь, небесную. Так он ее называет, но это для него несовершенный словесный образ. Небо видимо, а его «небесная твердь» невидима, хотя и прочна, как земля-матушка. Там его, бессмертного, встретят свои, кто жил до него на земной тверди, и сам он будет там встречать идущих ему вослед в свои сроки… Он не знает пустоты смерти и вечных разлук, он, живой, уходит отсюда туда…
И у него есть боги, собственные, славянские боги отцов и дедов, которые понимают его речь, с которыми он общался обрядами, чьи образы он делал сам своими руками!
Верил ли он? Позднее для его потомков вера осложнилась своей тенью — сомненьем. Предок знал: боги везде, а небесная твердь наверху.
Предку, удаленному от меня шестьюдесятью, пятьюдесятью, сорока поколениями, была одна немалая забота — чтоб тело погребли по обряду, дабы душа не блуждала на пути к небесной тверди. Православные христиане, русские, веками тщательно заботились об обрядовом погребении усопших и о поминании их душ, для чего одаривали монастыри вкладами.
Поэтому-то Иван IV Грозный, колдун на троне, часто старался оставить без погребенья тела ненавистных ему людей, приказывая топить в реках, рубить на куски, просто бросать. И уничтожал «всеродне» — всеми семьями с детьми, чтоб души убитых, не «устроенные», то есть оставленные без поминания, уподобились в «мире ином» слепцам без поводыря и посоха. Но вернемся к древним славянам. Эти наши предки заселили, как уже упоминалось, свое «нигде» собственными богами. Отражая социальные уклады, выражая чьи-то интересы, изменяясь, славянские боги сохраняли человеческий образ и подобие. Славянин дал им собственную этику, чем сделал возможным общение с ними и взаимопонимание — вопреки всемогуществу богов.
Разное богатство погребения дает право предположить, что земное неравенство проникало на небесную твердь. Однако же все славяне по праву племени получали одинаковое по внутренней сущности погребение. Вне зависимости от места на социальной лестнице все славяне были равны в обладании бессмертием и получали надел на небесной тверди; каждый мог обращаться к богам прямо, голосом или мысленно.
В комнате разница в росте и силе может быть слишком заметной, вызывая в отдельном случае у сильного презренье к слабому, а у слабого — зависть и ненависть к сильному. В чистом поле великанам и карликам одинаково далеко до облака, разница в силе уравнивается перед мощью урагана, от молнии не откупишься золотом.
Так и дружелюбное всемогущество правдолюбивых, близких и сострадающих славянам богов приводит к многозначащим выводам о личных правах славянина в среде его единоплеменников.
Из сказанного как будто бы вытекает, что автор склонен сделать такой вывод: боги таковы, каков сотворивший их народ, и народ таков, каковы сотворенные им боги.
Конечно, подобный вывод был бы слишком формален и догматичен. Облики богов я могу считать приметами, а не портретами народа. Но сотворенные племенем боги должны носить естественный национальный отпечаток творца, они должны «вписываться» в национальное «нигде», иначе они не найдут в нем места для себя. Выражаясь более «учено», боги должны соответствовать данной этнопсихологической структуре.