Я далек от мысли шутить с экономикой. Но сами экономисты не всегда, кажется, сознают, что человеческая экономика есть продукт чисто человеческой деятельности. Природа без человека умела сводить балансы своих производительных сил в совершенном равновесии. Экономисты хотят рассчитать, сколько людей можно расселить, чтоб у каждого была своя кормушка с кормом. Они решают одно уравнение с большим количеством неизвестных, произвольно определяя значение неизвестных. Так, никому не известно пространство, нужное человеку, чтоб жить, то есть развиваться, а не прозябать, вырождаться. Экономисты не учитывают того «почти», о котором я уже говорил.
И. Кусто[71], воспев в одной из своих книг пищевые перспективы подводных полей, закончил тем, что главное для человека — это вольный простор океана. Чистый простор, без стай лодок, без тысяч купальщиков, взбивших воду до мути. Вряд ли Кусто знал, что он только перефразировал старинную поговорку своего брата-кочевника: «Моим глазам больно видеть на окоеме чужие юрты».
Может быть, повсеместное пробужденье, появленье, нарастанье, и наконец, обостренье национальных чувств связано с ощущеньем того, что близится время решать: кому оставаться жить на земле и кому уходить?
Может быть, с тем связано появление тоталитарных государств?
Это вопросы. Но тот факт, что в наше время сделалось необычайнейше важным право отдельных наций на занимаемые ими территории, как мне кажется, очевиден.
В наше время, оснащенное никогда не бывалой техникой, вопрос о том, кому жить и кому уходить, звучит грозно, ибо кажется способным принять глобальную форму.
Но в исторических частностях и локально этот вопрос не однажды разрешался, не однажды кто-то или совсем исчезал, или уходил в тень истории. Не буду обременять текст примерами. Возьму только один: вчера Тур Хейердал случайно извлек недавнее завершение жизни племени длинноухих на острове Пасхи, сброшенных в небытие случайными пришельцами.
…Немцы, став опытным полигоном, показали людям, каким не смеет быть национализм. Они смешали, по мне, два исключающих одно другое понятия. Нация, как «благое царство», ворота в которое широко открыты каждому, ибо нация есть живая идея Человека, зовущего, убеждающего собственным примером, Человека, который не мнит себя лучшим, но только стремится идти первым. И раса — мистическое понятие избранности не Человека, среди других живых существ тяжким путем эволюции занявшего первое место и тем же трудом обязанного перед самим собой сохранить это место, а одного племени, одного народа, будто бы превосходящего все другие, будто бы «чистого» и ныне обязанного замкнуться в себе. Замкнуться, чтобы насилием, выдаваемым за силу, создать два мертвых круга равенства: равенства в главенстве внутри избранного народа, обусловленного происхождением от избранной «крови», и равенства рабочего скота для всех остальных народов.
Уравнение потенциалов, угасание солнц, остановка планет, рассеяние всех энергий, распад всех систем, тупик.
История жизни на Земле знает подобные примеры. Уже во времена высокого развития жизни великие рептилии установили свое господство. Как кажется, они победили даже болезни. Не нуждаясь в других живых существах, они создали баланс внутри своего класса: хищные рептилии питались мясом травоядных. Между травоядными рептилиями естественный отбор осуществлялся в состязаниях за пастбища, в уменье увернуться от хищника, подставив ему на съеденье такого же, как ты; между хищными — в схватках за добычу, за право на продолжение рода, просто в испытании силы — дальновидно и бессознательно борясь с перенаселением. Динозавры нераздельно властвовали едва ли не полных двести (!) миллионов лет и были бескровно погашены измененьем среды — относительно внезапным появленьем суточных и сезонных колебаний температуры земной атмосферы.
*
На земле «до Адама», то есть до утверждения человеком своего всемогущества, в биосфере существовало равновесие. Классы, семейства, виды, подвиды, разнообразнейшие, чуждые один другому историей своей эволюции, сосуществовали в мере, которая позволяла каждому длить и длить свой род. Более того, ограничивая соседа, каждый способствовал его сохранению: «Не будь у трески «врагов», она бы заполонила все моря и погибла от голода».
До человека все живое умело самоуравновешиваться в периоды геологического и климатического покоя. Затем погибали те, кто не успевал биологически реагировть на изменение внешних условий. Но гибель от холода перед наступающим ледником никого не унижала.
Я обращаюсь к примерам из истории эволюции только из-за того, что размах деятельности человека сделался таким, что примеры из истории собственно человечества оказываются недостаточными.
Воздействие человека на природу делается равносильным геологической катастрофе, разрушающей сложившуюся биосферу, так как сила и скорость уничтожений превосходит во много раз восстановительные силы природы и созидательные возможности самого человека. В силу моего возраста я был сам свидетелем глубины и необратимости изменений: леса, почвы, реки, рыба, дичь, скот. Экстраполяции, построенные на данных о результатах соприкосновения человека с природой, рисуют ускоряющееся обнищание естественных ресурсов. Нерадостная картина разрушения, сам факт возможности разрушения своеобразно, но окончательно разрешат старый вопрос философов: этот вопрос — свобода человеческой воли, свобода выбора.
Основоположники религий, для которых свободой выбора обладала каждая личность, предупреждали о роковом для личности результате выбора: дело шло о бессмертии личности. Нации требовали верности себе: речь шла о жизни нации.
Вне зависимости от любых народов любых оценок, вне зависимости от взглядов на роль личности, коллектива, нации, совершенно очевидно — человек обладает неограниченной свободой воли, свободой выбора. Вплоть до самоуничтожения себя как вида.
Во-первых, человек может так изуродовать биосферу, внутренние связи в которой наука скорее ощущает, чем знает, что погибнет и сам, ибо люди суть часть биосферы, чего наука не ощущает, но что уже знает.
Во-вторых, человеку уже доступны такие средства разрушения, что он может вернуть себя к Адаму, но к Адаму, так изуродованному, оказавшемуся в такой искаженной биосфере, что рассуждения о дальнейшем пути человека мне кажутся праздными.
История эволюции органической жизни, доступная нашему знанию и сознанию, учит: ни один вид, кроме человека, не обладал свободой выбора. Все виды, предшествовавшие человеку, с точностью, так сказать, автоматически запрограммированной, соукладывались в биосферу данного геологического периода и, уравновесившись в ней, существовали до толчка, приходившего извне. Но саму биосферу ни один класс, вид не изменял.
Свобода воли, свобода выбора — примечательнейший признак человека. И признак его решительного отсечения от зверя, от доступного нашему обозрению хода эволюции органической жизни: человек добавил к механизмам эволюции, данным природой — среда, естественный отбор, наследственность, — чисто человеческий механизм искусственного отбора. И пользовался этим механизмом как внутри собственного вида, так и вовне.
Конечно, человек выбирал и пятьсот, и семьсот тысяч лет тому назад. Он сотворял свое «нигде», копил в нем традицию: все более и более отгораживаясь от всей остальной жизни, и эту остальную жизнь, и свою собственную человек старался устроить по своему закону. Он устраивал, переделывал, завершал и опять переделывал, в меру своих возможностей, совершая опыт за опытом, делая выбор за выбором.
Каждый шаг был решающим, каждый выбор был необратимым. Но до самого недавнего времени, — хотя бы до лет моего детства, — или было в действительности, или казалось, что выбор, совершенный одним человеком или даже нацией, есть внутреннее дело этого человека или нации.
И на самом деле, разве результаты этих бесчисленных выборов не наполняли «нигде», не создавали традицию, историю человечества?