…Земля, которая шевелится, а люди под ней — мертвые. Надо выбраться вверх, из тьмы в еще большую тьму, карабкаясь по страшным ступеням. Там, наверху, будет воздух, и морось, и невозможность вобрать в себя это, и кровь на губах и груди. Встань прямо и иди ко мне, захлебываясь своей душой. Цепляйся. Ползи. Ты храбрая, ты всё одолеешь. Ну, эта жить будет, упрямица. Если нет пены, значит, не легкое задето, а мимо прошло. В спине нет дырки с блюдце — так, верно, у лопатки пуля отыщется. Давай ее мне на руки, а сам посмотри, нет ли во рву еще кого живого…
…Вокруг ложа карусель, карусель, пучки трав на стрехе, луг повис кверху ногами, жаркий пес под боком, маленькая старушка в черном, монахиня или колдунья. Смеется довольно. Стены раздвигаются — дух емшана, крепкий лошадиный пот, шкуру ведь пучком полыни обтирают, едкие запахи острой стали, выделанной кожи. У конника шапка поверх шрама надета, широкий ягмурлук за спиной, кривая карха у пояса. «Ай, ина, инэни, наша ина командир. Ты нас от штабных дурней защити, а прочих мы, тебя ради, и сами одолеем».
…Отражение в большом, до полу, зеркале. Это раньше было, до эскадрона, теперь вспоминаю. А еще раньше была рядом девочка лет пятнадцати, «Мимолетный вальс» пела, ах, все пройдет, словно ласковый дождь, в землю падет… И не возвратится, нет. Только гнилая вода, в которой спишь, затхлый свет из щели наверху, лязг дверной стали, боль в теле, надрыв в душе, ее крики в ушах. Теперь вот — щеки впали, брови содвинулись, глаза волчьи. Это надо менять.
…Водительница людей. Скажут тоже. Но — снова равнина, и твои люди кричат «Уррагх», и «Алла-ху-с-самад», и «Та-Эль», кричат тоже, и на острие этого боевого клича ты летишь, кверху вздымая клинок, навстречу иному клинку.
…Милая картинка. Плющ на краснокирпичных стенах, готические здания и внутренние дворики типа мавританских, студиозы и студентки на велосипедах, с рюкзачками за спиной. Это еще откуда?
…Грохот железнодорожных колес, я прыгаю с поезда по всем правилам: сначала бежишь назад лицом, затем отпускаешь руку от поручня — и кубарем под откос. Прости, малыш, так уж получилось с нами. Только ты не умирай, не рожайся не в срок, пожалуйста…
…Циклопический зал в окружении стройных белых колонн, схваченных поверху арками, и прекрасные статуи серого и черного мрамора. Муж и Жена. Сакральная ярость и священный покой. Порыв и размышление. Два лика Бытия, две Руки Бога. Пол — шахматная доска, все мы — фигуры Большой Игры, я с Данилем тоже; но только этим Двоим дано право судить Игру.
…И вечный вальс! Покой нам только снится… Зеркальные стены, в которых отражается позлащенная осень, платье развевается вместе с косой, перед моими глазами — юное лицо в рамке седых волос, янтарные, рысьи, влюбленные глаза. И — кровавый третий глаз, точно посередине.
Что-то с силой ударяет меня в переносицу и вышибает из чужих сновидений. Раскаленный пропеллер света.
— Мастер, мастер, ты меня слышишь, очнись!
Это Ролан. Теперь я вижу, что от трясет меня за плечи, сам я валяюсь на полу, уже давно, наверное. А Селина-то что же?
Она полулежит на той самой атласной постели, белая, как вдова Сенеки, но даже не в обмороке. Теперь, когда я отдалился от шума ее сердца, я догадываюсь, что их было и на самом деле не одно. Так во время старинных кардиологических операций подключали больное сердце к здоровому, чтобы работали в унисон.
— Девка, ты убила моего Мастера, а я за это убью тебя саму, — тихо рыкает мой ревнивый сынок.
— Скорее это я останусь с двумя бездыханными вампирами на руках, — парирует она еще тише. — Или ты применишь иные способы? Ковер не порти, однако. Вот кровь ему свою дай — или что там еще делают в случае.
Но тут я почувствовал себя ровно так, как надо. Красное прилило к коже, бурлило в жилах, как водопад, буквально разрывая меня на клочки; и если мне еще было скверно, то именно от этого.
— Ролан, отойди. Все будет хорошо, если я сам завершу, что начал. Нас убить далеко не просто, вспомни.
Но я понимал, конечно, что ход вещей уже выломился из любых законных рамок.
Сел рядом, надрезал себе запястье и поднес к ее рту:
— Пей от меня и не бойся, мы народ крепкий и многое испытавший.
Но уже самое первое легкое прикосновение женских губ ввело меня в транс. А, может быть, это сотворил со мной свет, который еще раньше вошел в меня вместе с ее кровью — не знаю. Обычно мы, отдавая свою кровь, испытываем боль, чувство, что все сосуды обращаются в провисшую паутину, а внутренности съеживаются, как старый башмак. Но я не знаю, как описать тогдашнее мое состояние. Миг, когда мужчина впервые в своей жизни достигает пика телесного наслаждения и, наконец, изливается в женщину, нестерпимое блаженство на грани пытки, растянутое на мириады секунд, тысячи часов и дней, на годы, на века…