— Вам, Ролан, такое платьице тоже подойдет, — заметила она. — Руки и ноги у вас изящные, рост небольшой. А уж эстетно-то как!
Без комментариев…
Как и все мы, Селина открывала в себе новые таланты, являющиеся, как она поясняла, прямым продолжением старых; но я был уверен, что не увидел в действии и половины из них. Как-то она, деликатно отодвинув Сибиллу, уселась за рояль и, чуть позаплетавшись в пальцах, сыграла бетховенскую «Элизу» с такой чистотой и глубиной, которые даются только самым умным и добрым детям. Тогда-то Сибилла, сама блистательный профессионал, и решила выучить ее виртуозной фортепьянной игре — вернее, дать ей вспомнить прежние уроки. Еще как-то Селина с Роланом на пару до четырех утра носились, пыряя друг в друга тупыми учебными рапирами и дико хохоча от восторга.
— Будь это настоящим оружием, Сели бы меня в решето превратила, — заявил мой Ролан, упав прямо в разбросанные на полу подушки.
— Будь это настоящим оружием, мой юный долгожитель, мы бились бы взаправду, и тогда быть бы тебе нашинкованным мелкой соломкой вместе с кишками и их содержимым, — негромко ответила Селина. — Если уж искать сравнений на кухне.
— Почему это? Меня хорошо обучили тогда в Венеции.
— Да потому же, почему я никогда не сыграю «Лунную сонату» так, как наша Сибби. Не говоря уж обо всей бетховенской патетике. И холодная сталь такая штука, что поневоле побуждает выкладываться, и выучка у меня была — тебе не снилось в самом страшном сне.
Отчего-то Ролан посмотрел на нее с большой опаской.
Одно время Селина увлекалась тем, что насиловала слух Ролана «серебряной» (так?) поэзией того славянского народа, к которому он генетически принадлежал: пришлось это, по логике, на санкт-петербургский период существования нашего общества. Хотя не помню точно, позже могли быть и рецидивы. Ролан понимал стихи едва на четверть, но уверял всех, что это превосходно. Стихами, как чужими, так и собственного производства, Селина была просто напичкана и всё время пыталась переложить их на самодельную музыку. Голос в ней открылся потрясающий, хотя я готов был клясться, что при смертной жизни его не ставили. Точнее, ставили, но не для пения: рвал воздух и уши наподобие ультразвука, стоило ей позабыть осторожность. Кстати, именно из-за упомянутых особенностей вокала Сибилла и Ролан решили заменить ей рояль на гитару.
Песенки Селина исполняла всякие: меланхолические и озорные, философски заумные и на грани вседозволенности. Изо всех я особенно полюбил вот эту:
Несколько позже мы четверо уселись в седло. Ипподромы нас, желающих всего самого лучшего — да побольше, побольше! — не устраивали. Поэтому мы арендовали вместе с хорошей конюшней и грумом пятерых лошадей: спокойного буланого мерина для меня, белую кобылу с примесью ахалтекинских кровей — для Сибиллы (наш эксперт из местных тотчас же с присущими ему ехидством и занудством вставил, что лошади бывают светло-серые и белорожденные, так вот, перед вами явно не альбинос красноглазый). Ролан получил горячего светло-гнедого жеребца, очевидно, под цвет волос, бедуинчик Бенони — хитрющую игреневую кобылку: по причине наличия в ее генах национального арабского достояния.
— Это единственная в конюшне кохейлет, — подняла Селина кверху палец. — Не вполне чистокровная, так кто ж нам такую даст! Арабы только жеребцов позволяли за бугор вывозить.